«было много старых липовых аллей, золотисто-темных и душистых, с изумрудными просветами по концам, много беседок из акаций и сирени» [Тургенев 1978а, 5: 217]. Возникающий перед глазами читателя образ вдыхает новую жизнь в немецкое романтическое клише, согласно которому липа выступает деревом любви, глубоко символичный же цвет стрекозы из «Поездки в Полесье» тонко намекает на то, что это та среда, в которой поиск любви может увенчаться успехом. Так и происходит, но не для Рудина и Натальи. Далее по ходу романа старый знакомый Рудина Лежнев рассказывает о том, как в студенческие годы в Москве под обаянием немецкой философии он регулярно обнимал по ночам молодую липу: «Обниму ее тонкий и стройный ствол, и мне кажется, что я обнимаю всю природу, а сердце расширяется и млеет так, как будто действительно вся природа в него вливается…» [Тургенев 1978а, 5: 259]. В конечном счете не Рудин, а именно Лежнев, в пику своей фамилии, напоминающей о фразеологизме «лежнем лежать», делает предложение вдове Александре Павловне Липиной, чья фамилия, в свою очередь, образована от слова «липа». Действуя решительно и не скрывая своих чувств, Лежнев больше не парализован, как в юности, романтическим интеллектуализмом, и любит он теперь уже не дерево липу, а ее «однофамилицу» женщину – Рудин же неизменно оказывается не способен на столь осязаемое и решительное действие. Горячее согласие Липиной разительно контрастирует с неудавшейся попыткой Рудина соединиться с Натальей.

Тургенев нагружает привязанность Рудина к Наталье большим количеством искусно подобранных символических древесных образов, ни один из которых не обещает им безоблачного совместного будущего. «Себялюбивый человек засыхает словно одинокое, бесплодное дерево», – заявляет Рудин в кругу гостей деревенского салона Дарьи Михайловны непосредственно перед тем, как Пандалевский исполнит на фортепиано «Лесного царя» Шуберта [Тургенев 1978а, 5: 227].

Рудин ничего не сказал и подошел к раскрытому окну. Душистая мгла лежала мягкой пеленою над садом; дремотной свежестью дышали близкие деревья. Звезды тихо теплились. Летняя ночь и нежилась и нежила. Рудин поглядел в темный сад – и обернулся.

– Эта музыка и эта ночь, – заговорил он, – напомнили мне мое студенческое время в Германии: наши сходки, наши серенады… [Тургенев 1978а, 5: 228–229].

В балладе Гёте (1782), на текст которой написана песня, отец в отчаянии убеждает своего умирающего сына, что вовсе не Лесной царь обещает покой и счастье, а лишь «ветер сухие тревожит листы» и что не дочери Лесного царя предстают перед его взором, а всего-навсего белеющие во мраке ивы [Фет 1912: 362]. Романтическая ностальгия Рудина, как и призрачные природные образы в стихотворении Гёте, в конечном итоге не предлагает ничего по существу – никакой практической формы спасения молодой девушке, внимательно анализирующей каждое его слово.

Наталья, на протяжении уже двух месяцев завороженная красноречием Рудина, пристально вслушивается в его слова, когда он предлагает ей посмотреть на яблоню за окном и говорит: «Она сломилась от тяжести и множества своих собственных плодов. Верная эмблема гения…» Дерево становится очевидной нарциссической метафорой самого Рудина, обремененного плодами интеллектуального превосходства и социальной значимости. Наталья тоже отвечает на это метафорой, в которой угадывается она сама: «Она сломилась оттого, что у ней не было подпоры» [Тургенев 1978а, 5: 249]. Рудин продолжает иносказательный диалог тем, что сравнивает новую любовь, приходящую на смену старой, с пробивающейся молодой листвой, с появлением которой старые листья отваливаются и падают на землю. Наталья, с характерной для нее решительностью и прямотой, озадачена таким сравнением и на следующий день спрашивает его, что же он имел в виду. «Я говорил о себе, о своем прошедшем – ио вас», – отвечает он, смутно намекая на «новое чувство», которое она в нем пробудила [Тургенев 1978а, 5: 266]. Чрезмерная древесная образность и смутные романтические стремления Рудина создают атмосферу антропотропизма и эгоцентризма, полярно противоположную искренности, характерной для Натальи, для которой, выражаясь семиотически, важно означаемое, в то время как Рудин увлечен означающим[187].

Наконец Рудин признается в любви, и сцена эта разворачивается в саду Дарьи Михайловны, в беседке, представляющей собой пространство вне дома, в формировании которого важную роль зачастую играют растения хоть и живые, но насильственно принужденные человеческой рукой создавать декоративное подобие человеческого жилища[188]. Как и в сцене, последовавшей за исполнением Шуберта, природа объята тишиной, но в этот раз над ней нависает тень зловещей персонификации:

В половине десятого Рудин уже был в беседке. В далекой и бледной глубине неба только что проступали звездочки; на западе еще алело – там и небосклон казался ясней и чище; полукруг луны блестел золотом сквозь черную сетку плакучей березы. Другие деревья либо стояли угрюмыми великанами, с тысячью просветов, наподобие глаз, либо сливались в сплошные мрачные громады. Ни один листок не шевелился; верхние ветки сиреней и акаций как будто прислушивались к чему-то и вытягивались в теплом воздухе. Дом темнел вблизи; пятнами красноватого света рисовались на нем освещенные длинные окна. Кроток и тих был вечер; но сдержанный, страстный вздох чудился в этой тишине [Тургенев 1978а, 5: 269].

Согласно словарю Даля, «беседка» – это еще и охотничий термин для обозначения укрытия, в котором охотник на уток или тетеревов ждет, когда появятся ни о чем не подозревающие птицы, обманутые его маскировкой[189]. И действительно, в этот вечер Рудин собирается с охотничьим духом и говорит наконец Наталье о своей любви. Подслушивают признание, однако, не только деревья – гиганты, предвещающие недоброе, под стать Лесному царю из баллады Гёте, – но и соглядатай-человек – Пандалевский, докладывающий о признании Рудина Дарье Михайловне. После этого тайного свидания Рудин остается один, освещенный лунным светом, и в эту секунду он счастлив, хоть и практически не верит своей удаче – ни дать ни взять охотник, добычей которого стало сердце достойной молодой девушки.

Зловещие природные детали, обрамлявшие сцену признания, разрастаются и достигают апогея в хитросплетении ландшафта того условленного места, которое выбирает сама Наталья в отчаянном стремлении рассказать Рудину, что ее мать против их союза. Место это – «Авдюхин пруд, за дубовым лесом» [Тургенев 1978а, 5:277]. Старый мельничный пруд, который за тридцать лет до того прорвало, после чего его забросили и теперь его вернул себе органический мир: разрушенная плотина покрыта лопушником и почернелой крапивой, когда-то стоявшая тут усадьба давно исчезла, и о бывшем человеческом жилье напоминают лишь «две огромные сосны». Ходят слухи, что когда-то стоявшая тут третья сосна однажды в бурю упала и задавила девочку.

Всё место около старого пруда считалось нечистым; пустое и