Шрифт:
Закладка:
IX. Существует много других менее обширных, но более постоянных статей расходов, столь же спорных в части их полезности; и мы, наверное, просто не привыкли спрашивать себя, приступая к созданию каких-либо предметов роскоши или повседневного обихода, насколько тот род занятий, который предоставляется участнику его производства, будет для него полезным и подходящим. Недостаточно дать людям надежные средства к существованию; мы должны думать и об образе жизни, который порождают наши запросы, и стремиться, насколько возможно, сделать все свои потребности таковыми, чтобы удовлетворение их не только кормило, но и воспитывало неимущих. Гораздо лучше давать работу, которая возвышает человека, чем давать образование человеку, чтобы он был выше своей работы. Можно поспорить, например, насколько привычка к роскоши, которая вызывает необходимость подготовки большого числа прислуги, является полезной статьей расходов; и более того, насколько занятия, которые вызывают тенденцию к увеличению числа жокеев и грумов, являются филантропической формой деятельности. А теперь подумайте о великом числе людей, чья жизнь уходит у цивилизованных наций на огранку драгоценных камней. Для этого необходимы огромная сноровка, терпение и мастерство, которые просто сгорают в блеске тиары, не доставляя при этом, насколько я вижу, особого удовольствия тем, кто ее носит или ею владеет, в качестве хоть какой-то компенсации за потраченные годы жизни и душевные силы, которые требуются от работника. Его труд был бы гораздо более плодотворным и интересным, если бы ему поручили резьбу по камню; он мог бы развивать те свои способности, которым нет применения в его нынешнем занятии; и я уверен, что большинство женщин, в конце концов, предпочли бы видеть построенную для них церковь или пожертвовать деньги на украшение собора, вместо того чтобы чваниться ношением некоторого количества алмазов на лбу.
X. Я мог бы долго говорить на эту тему, но мои представления, возможно, разумнее будет оставить при себе. Я удовлетворюсь тем, что, наконец, повторю мысль, постоянно появлявшуюся на предыдущих страницах и состоящую в том, что, каков бы ни был ранг или важность, приписываемые или придаваемые раскрытой на этих страницах теме, есть, видимо, некая ценность в аналогиях, возникающих при определяемом ею взгляде на нас самих, и некая поучительность в частом неизбежном обращении при ее раскрытии к великим законам, в смысле и в сфере которых все люди – Строители, которые постоянно кладут один за другим либо сноп, либо камень, возводя здание общего дела.
Пока я это писал, я не раз останавливался и часто сдерживал ход своих рассуждений, чтобы они не стали докучными, ибо меня не покидает мысль, что скоро вся Архитектура может оказаться напрасной, кроме той, которая построена не руками. Есть что-то зловещее в свете, который позволяет нам оглядываться с пренебрежением на века, среди чьих прекрасных остатков мы бродим. Горькую улыбку вызывает у меня всеобщее ликование по поводу новых достижений мировой науки и энергии всемирного созидания, словно мы опять находимся у истоков времен. На горизонте рассвет и грозовые сполохи, над землей вставало Солнце, когда Лот входил в Цоар.
Каменоломни
С тех пор как утвердилось владычество человека над океаном, на его песках были воздвигнуты три престола, достоинством превосходившие все остальные: Тирский, Венецианский и Английский. От первой из этих великих держав остается лишь память, от второй – руины, третья же, унаследовавшая величие своих предшественниц, если и забудет их пример, то, возможно, благодаря более горделивому возвышению придет к менее плачевному концу.
Возвышение, грех и наказание Тира были записаны для нас, пожалуй, в самых трогательных словах, когда-либо произнесенных пророками Израиля против чужих городов. Но мы читаем их словно дивную песнь – и не внемлем суровости их предостережения, ибо самая бездна падения Тира ослепила нас, затмив его реальность, и, любуясь белизной скал, теснящихся между небом и морем, мы забываем, что когда-то здесь было как «в Эдеме, саду Божьем».
Преемница Тира, равная ему по совершенству красоты, хотя и уступающая по долговечности господства, по сей день продолжает услаждать наш взор, предоставляя нам быть свидетелями заключительного периода ее упадка; призрак на морских песках – столь хрупкий, столь мирный и до такой степени лишенный всего, кроме очарования, что, глядя на его смутное отражение в зеркале лагуны, впору усомниться, где сам Город, а где его Тень.
Я бы хотел попытаться очертить контуры этого образа, прежде чем он канет в вечность, и по мере возможности запротоколировать предостережение, изрекаемое, как мне думается, каждой из стремительно накатывающих волн, погребальными колоколами бьющихся о Камни Венеции.
Трудно переоценить значение тех уроков, что можно извлечь из добросовестного изучения истории этого странного и могущественного города, – истории, которая, невзирая на труды бесчисленных летописцев, сохраняет туманные и спорные очертания, сокрытая завесой светлых и темных полос, подобно отдаленной кромке омывающего город океана, где прибой и песчаная отмель сливаются с небом. Исследование, которое нам предстоит предпринять, едва ли сделает ее очертания более четкими, но результаты его в какой-то мере изменят их вид, и, коль скоро это исследование хоть как-то на нее опирается, оно представляет интерес гораздо более высокого порядка, нежели обычные архитектурные изыскания. Для начала я, пожалуй, позволю себе в нескольких словах помочь широкому читателю сформировать более ясное представление о значимости каждого из имеющихся отражений венецианского характера в венецианском искусстве и о широте интересов, охватываемых подлинной историей Венеции, нежели то впечатление, что могло сложиться у него по тем сведениям, каковые он, вероятно, по крупицам собирал из расхожих легенд о ее загадочности и великолепии.
Венеция обычно воспринимается как олигархия, но олигархией она была менее половины периода своего существования, да и то включая эпоху упадка. И здесь возникает один из главных вопросов, требующих серьезного исследования: обязан ли этот упадок хоть как-то изменению формы ее правления, или же он всецело, что более вероятно, обязан общим изменениям в характере тех людей, которые это правление осуществляли?
Венецианское государство просуществовало тринадцать столетий и семьдесят шесть лет: от первого установления консульского правления на острове Риальто до того момента, когда генерал-аншеф французской армии Италии объявил Венецианскую республику делом прошлым. Два столетия и семьдесят шесть лет из них протекли при символическом подчинении городам старой Венеции, в частности Падуе, и при ажитированной форме демократии, когда исполнительная власть возлагалась на трибунов, избиравшихся населением главных островов по одному человеку от каждого. На протяжении шести столетий, ознаменованных неуклонным ростом могущества Венеции, формой ее правления оставалась выборная монархия, причем король, или дож, обладал – во всяком случае, в первое время – такой же независимой властью, как и любой другой европейский монарх, но эта власть постепенно подвергалась ограничению и чуть ли не с каждым днем утрачивала привилегии, укрепляясь в то же самое время в своем призрачно-немощном великолепии. Последний период аристократического правления под эгидой короля длился пять столетий, в течение которых Венеция пожинала плоды своего былого могущества, пожирала их – и исторгала.
