Шрифт:
Закладка:
XX. О более бессмысленном или невежественном разрушении говорить бесполезно; мои слова не дойдут до тех, кто его совершает, и все же, услышат меня или нет, я не могу не констатировать простую истину: сохранять ли нам здания прошлых времен или нет – это не вопрос целесообразности или вкуса. Мы не имеем права к ним притрагиваться. Они принадлежат не нам. Они принадлежат отчасти тем, кто их построил, а отчасти всем поколениям человечества, которые придут вслед за нами. Те, кого уже нет, по-прежнему имеют свои права на созданное ими, и то, ради чего они трудились, радость достижения цели, выражение религиозного чувства – все то, что они стремились увековечить в этих зданиях, – мы не имеем права уничтожать. То, что построено нами, мы вольны снести; но право на то, во что другие люди вложили свои силы, средства и жизнь, остается за ними и после их смерти; право на пользование тем, что они оставили после себя, принадлежит вовсе не нам одним. Оно принадлежит всем их потомкам. И в будущем для миллионов людей может стать невосполнимой потерей то, что мы, считаясь только с собственными интересами, снесли здания, которые сочли ненужными. Эту обиду, этот урон мы не имеем права им нанести. Разве собор в Авранше принадлежал только толпе, которая его уничтожила, а не в такой же степени и нам, печально блуждающим вокруг его фундамента? И ни одно здание не принадлежит той толпе, которая его оскверняет. А толпа есть толпа; и не важно, в ослеплении ярости или руководствуясь глупыми соображениями, в несметном числе или сидя в комитетах, но люди, которые что-то беспричинно уничтожают, представляют собой толпу, а Архитектура всегда уничтожается беспричинно. Прекрасное здание всегда стóит земли, на которой оно стоит, и будет стоить до тех пор, пока Центральная Африка и Америка не станут столь же густонаселенными, как Мидлсекс; и ни одна причина не может быть достаточно серьезной для его сноса. А если когда-нибудь и сможет, то не сейчас, когда место и прошлого, и будущего слишком узурпировано в наших умах беспокойным и вызывающим неудовлетворенность настоящим. Сама тишина природы постепенно уходит от нас; тысячи людей, которые когда-то в своих неизбежно долгих путешествиях находились под влиянием тихого неба и дремлющих полей, более действенным, чем осознанным или признаваемым, теперь даже там не могут избавиться от непрестанной лихорадки нынешней жизни; и по железным венам, которые пронизывают все тело нашей страны, пульсируя и клокоча, устремляется неистовое напряжение, с каждым днем все горячее и быстрее. Все жизненные силы стекаются по этим пульсирующим артериям в большие города; через сельскую местность переправляются, как через зеленое море, по узким мостам, и нас отбрасывает все более густыми толпами к воротам городов. И единственная сила, способная там как-то заменить влияние лесов и полей, – это сила старой Архитектуры. Не расставайтесь с ней ради правильной формы площади, огороженной аллеи, благоустройства улицы или расширения набережной. Не это гордость города. Оставьте все это толпе; но помните, что среди этой суеты непременно найдутся люди, которые захотят ходить по другим улицам и видеть вокруг другие, знакомые виды: как тот, кто часто сидел, любуясь очертаниями Флорентийского собора на фоне закатного неба, или как его гостеприимные хозяева, которым не надоело ежедневно созерцать из окон дворцов надгробные камни своих предков там, где сходятся сумрачные улицы Вероны.
Светоч Повиновения
I. На предшествующих страницах я стремился показать, как каждая форма благородной архитектуры является своего рода воплощением государственной Власти, Жизни, Истории и Веры народа. Один-два раза при этом я назвал принцип, которому я бы теперь отвел определенное место среди тех, которые направляют это воплощение, – последнее место, которое он занимает не столько в силу собственной скромности, сколько как венчающий достоинство всех остальных; я имею в виду тот принцип, которому Власть обязана своей стабильностью, Жизнь – своим счастьем, Вера – своим влиянием, а Творение – своей длительностью. Я имею в виду Повиновение.
И не самым малозначительным среди источников более серьезного удовлетворения, полученного мной от исследования темы, которая, как поначалу казалось, лишь слегка затрагивает важные интересы человечества, является то, что состояние материального совершенствования, которое она в заключение требует от меня рассмотреть, странным образом доказывает, как ложно понимание, как безумны поиски той предательской иллюзии, которую люди называют Свободой, поистине самой ненадежной из всех иллюзий, ибо самый слабый луч разума мог бы, несомненно, показать нам, что не только ее достижение, но и ее существование невозможно. Нет такого явления в мире. И быть не может. Звезды не имеют свободы; земля не имеет ее; и море не имеет; а мы, люди, имеем пародию на нее и видимость ее только как тяжелейшее наказание.
В одном из самых замечательных стихотворений[35], которое по своей образности и музыкальности принадлежит новой школе нашей литературы, автор ищет в неодушевленной природе выражение Свободы, которую он когда-то любил, а потом увидел среди людей в ее истинном неприглядном свете. Но как странна и ошибочна его интерпретация! Ибо в одной замечательной строке он опровергает самонадеянность всех остальных и признает присутствие подчинения, явно не менее безусловного, оттого что вечного! Да и могло ли быть иначе? Ибо если и есть какой-то принцип, шире других представленный в каждом проявлении или более неумолимо запечатленный в каждой мельчайшей частице зримого творения, то этот принцип – не Свобода, а Закон.
II. Энтузиаст Свободы ответит, что под Свободой он подразумевает Закон Свободы. Но зачем тогда использовать одно-единственное и к тому же неверно истолкованное слово? Если под свободой вы понимаете наказание страстей, дисциплину ума, подчинение воли; если вы имеете в виду страх причинения и стыд совершения зла; если вы подразумеваете уважение ко всем, кто облечен властью, и заботу обо всех, кто находится в подчинении; почитание добра, великодушие ко злу, сочувствие слабым; если вы имеете в виду чистоту намерений, умеренность в наслаждениях и упорство в трудах; если вы, одним словом, понимаете Установления Англиканской церкви как совершенную Свободу, то почему вы называете это тем же словом, которым любитель роскоши обозначает свои привилегии, а вертопрах – разнообразие; которым жулик обозначает грабеж, глупец – равноправие, которым гордец называет анархию, а злодей – насилие? Используйте другое слово, но самое лучшее и точное – это Повиновение. Повиновение действительно основано на некоторой свободе, иначе оно стало бы простым подчинением, но эта свобода допускается только для того, чтобы повиновение стало более совершенным; и, таким образом, тогда как мера самостоятельности необходима для того, чтобы проявить индивидуальные силы вещей, красота, привлекательность и совершенство их всех состоят в Обуздании этих сил. Сравните реку, которая вышла из берегов, и реку, которая ограничена берегами; облака, рассеянные по всему небу, и облака, выстроенные ветром в ряды и боевые порядки. И то, что полное и неослабное обуздание никогда не бывает благообразным, так это не потому, что оно само по себе является злом, а только потому, что, когда оно слишком велико, оно пересиливает природу обуздываемого и таким образом противодействует другим законам, существующим в самой природе. И равновесие, в котором заключается красота творения, находится между законами жизни, пребывающей в состоянии управляемости, и законами управляющими, которым все подчинено; а приостановка или нарушение любого рода закона, или буквально беспорядок, равносилен или равнозначен болезни; тогда как возрастание благородства и красоты обычно связано скорее с обузданием (или действием высшего закона), чем с характером предмета (или его внутренним законом). Самое благородное слово в списке общественных добродетелей – «Верность», а самое отрадное, усвоенное людьми на диких пастбищах, – «Паства».
