Шрифт:
Закладка:
Посильный пай охотно внесли все, хотя щедрого украинца, отправляющегося, как оказалось, в Сибирь договариваться насчет какого-то тонкомера для крепежа породы в шахтах, перещеголять не удалось никому. К счастью, приятное застолье так и осталось приятным, не перетекая плавно в безобразную пьянку, как это иногда бывает. Понемногу выпивали, изрядно закусывали, потом проводник принес довольно-таки приличный чай в фирменных сверкающих подстаканниках, а потом вполголоса дружно «заспивали писни». Пели и про «сотню юных бойцов», и про «белую армию, черного барона, которых Красная Армия сильней», и даже какие-то невероятно красивые украинские песни – слов почти не понимали, но подтягивали Николаю Тарасовичу дружно, с чувством. Перезнакомились, называли друг друга запросто – Николай, Никита, Марк и Иван. Как укладывались спать, Орехов помнил уже слабовато, но помнилось, что Горобец долго еще что-то бубнил про крепеж, какое-то «шахтинское дело» и, строжая голосом, призывал крепить бдительность, поскольку «враг не дремлет». Причем, ругая врагов, толстяк почему-то через слово поминал и «Горпыну»…
Путешествие в комфортабельном купе было приятным во всех отношениях, за исключением одной довольно-таки неприятной мелочи – никого, хотя бы отдаленно похожего на гравера Лещинского, обнаружить пока не удалось…
– А может, мы, как говорится, пустышку тянем? – несмело предположил Марк Наумович, осторожно прихлебывая за столиком вагона-ресторана обжигающе-горячий чай. Свои скромные домашние запасы путники уже «подмели» и обедать-ужинать ходили в чистенький, по-домашнему уютный ресторан. Кормили не осетрами и не фазанами по-царски, но сытно и относительно недорого.
– Все может быть, – задумчиво протянул Орехов. – В нашем вагоне ничего похожего. Я по другим присматривался – то же самое…
– А двое строгих молодых людей из крайнего купе? Кто-то, возможно, просто не выходит оттуда? Почему двое? Купе-то четырехместные…
– Это дипкурьеры – им так положено. Вы же видите, что они и питаются раздельно, и все остальное. Нельзя им вместе купе покидать.
– Понятно. «Товарищу Нетте – человеку и пароходу». Кстати, Никита, вам не знакома вон та дамочка за третьим столиком? По-моему, она второй день старается попасть в ресторан вместе с нами и думает, что никто не замечает, что смотрит она только на вас…
Никита чуть повернул голову и незаметно окинул даму взглядом. Обыкновенная барышня, молодая, прилично одетая, пожалуй, красивая, но совершенно незнакомая.
– Думаю, вам показалось, – пожал плечами Орехов.
– Ну-ну… – хмыкнул старик и вполголоса добавил, внушительно подняв палец: – Мой юный друг, бойтесь и не доверяйте женщинам. О, сколько они выпили из меня крови! Кроме того, не забывайте – мы ведь с вами на ответственном и архиважном задании…
– И рад бы… Не беспокойтесь, товарищ Штейн, я помню! Дело-то вот в чем: у нас с вами предписание следовать до Челябинска – руководство надеялось, что за пару дней нам удастся все выяснить и обнаружить курьера… Как будто это так просто… Тем более что о повальных обысках и проверках даже и речи быть не может – это ведь не поезд с мешочниками образца восемнадцатого года… А вот пана Лещинского с «товаром» им вынь да положь!
– Так в чем проблема? В Челябинске дайте им телеграмму, попросите разрешения следовать до…ну, не знаю… до Хабаровска, или хотя бы до Благовещенска. Вы знаете, Никита, у меня такое мерзкое ощущение… Иногда мне кажется, что никакого курьера и нет, а иногда начинаю подозревать даже наших милых соседей по купе… Нет, мой юный друг, как сказала бы моя мудрая мама, эта дамочка определенно положила на вас глаз!..
Москва. Начальнику отдела ОГПУ тов. Белову.
Курьер не обнаружен. Прошу вашего разрешения продлить командировку до Хабаровска.
Сотр. особ. поручений Орехов.…Колеса неутомимо наматывали сотни километров, высокий, длинный и стремительный паровоз серии «С» легко тянул за собой десятки вагонов, победно посвистывая на полустанках и, привычно оставляя позади леса, степи, мосты через реки и речушки, все мчал светящиеся уютными огоньками вагоны к далекому и могучему океану…
Как-то само собой получилось, что уже на следующий день Орехов оказался за столом еще с совершенно незнакомой ему женщиной, и в считанные минуты выяснилось, что даму зовут Надеждой, она медицинская сестра и едет в Благовещенск к мужу-военному и собирается служить при тамошнем госпитале. Никита неожиданно для себя обнаружил, что существуют женщины, с которыми, оказывается, можно беседовать обо всем, о чем угодно – и беседовать с неослабевающим интересом! И еще обнаружилось… Внешностью Надежда вроде бы и не блистала, но вот глаза… Наверное, именно про такие в старинных романах писали: «Он утонул в сладком омуте ее необыкновенных глаз, излучавших нежный и ласковый загадочный свет…»
Кто сможет внятно объяснить простыми и понятными словами, почему вдруг в человеке загорается едва приметный, чуточку тревожный, одновременно беспокоящий и приятно волнующий огонек? Почему вдруг человек, с которым ты, быть может, чуть ли не тысячу лет знаком, открывается тебе с какой-то другой, непонятной стороны и ты – опять же вдруг! – начинаешь понимать, что готов часами смотреть на эти глаза, волосы, губы… и тебе не надоедает! Самое обычное движение, поворот головы, мягкая улыбка – все это непонятно почему преисполняется неизъяснимой прелести, чудесной, чарующей грации и присущего лишь одному в мире человеку совершенства. Еще вчера, казалось бы, ты спокойно с ним здоровался; почему же сегодня при виде знакомого силуэта вдруг становится пусто в груди и сердце начинает стучать как-то сильнее и «неправильнее». Почему еще вчера совершенно равнодушный к природе человек сегодня вдруг замечает, что на свете есть солнце, весенние душистые ночи, заросли цветущей сирени и сказочно-прекрасные песни соловья под загадочно-лукавой луной? Слишком много «вдруг» и «почему»… Потому что любовь всегда бывает «вдруг» и потому что еще никто так толком и не объяснил – «почему»?… Потому что никто не знает, откуда прилетает и куда порой исчезает хрупкий золотой мотылек по имени Любовь…
За окном проплывал опушенный серебром лес, густо синели сумеречные тени, и красное, озябшее солнце, опускаясь все ниже и путаясь в густых кронах заснеженных сосен, все еще пыталось «бежать» за поездом, но, видно, все-таки утомилось и завалилось спать, уступив место холодной ночной синеве, подсвеченной лишь далекими звездами, огнями поезда да веселыми
