Васильков вошли наши танки. Закопченный, черный лейтенант выскочил из машины, отказался зайти в дом, выпил два ковша ледяной воды и укатил. Нас прервал подполковник Сваричевский. Он вошел одетый в короткую кожанку, в сбитой на затылок фуражке, с маузером, лихо пристегнутым на длинных ремешках. Спросил, есть ли пленные. Я сказал, что их допрашивает Даниленко. Подполковник скомандовал: «Марш к нему!» И я двинулся в комендатуру.

Наша дружба со Сваричевским становилась прочной и хорошей. Конечно, я не пользовался никакими привилегиями. Но покровительство его было постоянным. Однажды какой-то ретивый новичок лейтенант связист не пустил меня на узел на том основании, что я всего-навсего старший сержант. Подполковник сказал ему по телефону: «Дурак, ты не знаешь, что Кац переводчик разведотдела?» Может быть, это звучало грубовато, может быть, следовало бы помягче, но подполковник Сваричевский тоже имел свой стиль. Лейтенант умиротворился.

В Василькове находилась Женя Торбина. Впервые мы оказались вместе на более или менее долгое время. Вечером, когда все дела казались завершенными, а я не дежурил, подполковник Сваричевский звонил из своей резиденции, т. е. из соседней хаты: он требовал меня к телефону. Говорил: «Кац, дела есть?» «Пока нет…» – отвечал я. «Надевай шинель, пошли к связисткам». И мы шли по темным улицам Василькова, он – к своей славной белокурой Ане, я к Жене Торбиной. Даниленко не поощрял моей дружбы с Женей: я ведь писал стихи про Нину. Тем не менее, когда наступил Женин день рождения, он пошел со мной на базар и значительно дополнил имевшуюся у меня наличность для покупки какого-то цветастого платка. А у Жени было тепло, уютно, и она играла на гитаре, и говорила, что может поцеловать меня 500 или 600 раз, спрашивала, согласен ли я. Я, разумеется, соглашался, но никогда не располагал нужным количеством времени для доведения эксперимента до конца. В окно стучал Сваричевский, я снова накидывал шинель, и мы снова шли по темным улицам Василькова. Женя Торбина сшила мне красивый кисет из красного шелка. Он был, наверное, не хуже того, что когда-то получил в подарок командарм 40 генерал Попов. Женя отдала мне новый кисет и попросила, чтобы я выбросил старый о надписью «Леше от Ривы». Я выполнил эту небольшую просьбу. Ривы уже не было в 40 армии.

Иной раз собирались в хате у Даниленко. Читали стихи, боролись. Потом капитан организовывал из мальчишек и девчонок две команды, мы становились во главе и начинали бой в снежки. Шла война, но оставалась и жизнь.

Была и большая работа. Однажды линию фронта перешла двенадцатилетняя девочка. Даниленко и я разговаривали с нею. Она рассказала, что ушла из деревушки, расположенной у передовой, потому что там голодно и страшно. Долго ползла по снегу. Серьезно и устало смотрели глаза этой девочки, серьезно и устало отвечала она на наши вопросы. Я регулярно дежурил по отделу, нередко докладывал прямо с узла связи обстановку командарму Жмаченко или полковнику Белодеду, который в то время исполнял обязанности начальника штаба. Совершенствовалась связь с войсками. Наш отдел и соответствующие отделы в корпусах получили американские радиостанции, которые, как считалось, невозможно было подслушать. Они работали по определенному графику и в случае необходимости с их помощью можно было вести переговоры открытым текстом.

Мы решили испытать новую рацию. Капитан Меньшиков установил ее на подводу и отправился с Бурылевым в какой-то пункт. Оттуда он передал, что обнаружил поле с неубранной свеклой. Подполковник Сваричевский приказал запастись ею на всякий случай. Подполковник славился умением вести рациональное хозяйство. Отдел располагал солидным обозом. Меньшиков успешно справился с возложенной на него задачей. Рация оказалась отличным средством связи, а из свеклы хозяйка дома, в котором мы ночевали, сварила самогон, пылавший синим огнем. Ни один отдел штаба не имел ничего подобного. Утром мы вставали, выпивали по стакану самогона и шли в столовую завтракать. После этого начиналась деловая страда. В разведотделе стоял густой туман от махорки и дразнящий запах свекольного самогона, переносимый немногими и среди немногих – нами.

В один из таких обильных дней в отдел приехали офицеры разведки (капитан, фамилию которого я забыл, и поручик Илович) из чехословацкой бригады полковника Л. Свободы. Бригада входила в состав 40 Армии. Вот, что мы знали об этой бригаде: она покрыла себя славой в боях под Харьковом, отбивая танковые атаки. Не знаю, правда ли это, но рассказывали, что один поручик пошел с противотанковыми гранатами на «Тигра», подорвал тяжелую машину и погиб сам. Солдаты и офицеры относились с громадной любовью к своему командиру, делившему с ними все тяготы боевой жизни. Однажды, заметив порванный телефонный провод, полковник остановил машину и сам устранил разрыв.

Прибывшие в отдел чехи, отдали честь, щелкнув каблуками и приложив к шапкам по два пальца правой руки. Произошло официальное знакомство. Пока капитан изучал обстановку, Меньшиков и я увели поручика Иловича в соседнюю комнату и угостили хорошей порцией самогона с мясными консервами. Разговорились. Чех рассказывал о Праге и Братиславе, какие это чудесные города. Я о чем-то его спросил, обратившись «господин поручик». Он сказал: «Сержант, не зовите меня господином поручиком, я товарищ». На том и порешили. Поговорили о женщинах и, вежливо поддерживая друг друга, вышли в общую комнату. Чешский капитан разговаривал с Даниленко. Оба оказались историками, и речь шла об известном чешском ученом Грозном, который расшифровал письмена хеттов. (Даниленко в конце мая 1945 г. побывал у него, был хорошо принят, привез книги с дарственными надписями.) Прощались без официальностей, просто пожимая друг другу руки.

В Василькове шел суд над схваченными полицейскими. Это зверье редко попадалось. Уходили, пока могли, с немцами. Трибунал заседал в городском театре. Я заходил туда. Присутствовало много людей. Полицаи сидели на скамье подсудимых в немецкой форме. Приговорили их к повешению и повесили на площади. Я присутствовал при этом. Рад был, что их повесили.

Новой рацией мы широко пользовались. Против этого никто не возражал: подслушать ее было невозможно. Но однажды случилось вот что: в корпусном разведотделе служил переводчиком хороший парень лейтенант Гуревич. Наш начальник информации добряк Прочаев, рассердившись на какую-то мою вольность, в горячах воскликнул: «Кац, запомни, кто ты, а кто я!» Я обозлился и сочинил стихотворение – диалог Прочаева с Гуревичем:

«Гуревич, брат мой воин неизменный,

Ну, как у нас идут дела?

Скажи мне сразу? есть иль нету пленный,

И что нам ночка принесла?

Все хорошо, божественный Прочаев,

Хотя довольно ранний час,

Хотя звонка я вашего