ознакомившись с ними, доверяя только суждению Гуковского («Такие письма… лучше всякого литературного произведения. Ну а для историка-то они клад»), Сергиевский соглашался опубликовать их: «Царскость этих материалов нас нисколько не смущает, и в общем у нас такое настроение, чтобы использовать эти материалы». По ознакомлении же с ними редакция явно стала осознавать их как важнейшую часть номера. Барскову как автору были предоставлены совершенно исключительные условия. <…> Неужели в «Лит. наследстве» могли решиться печатать обширный царский материал, не согласовав этот вопрос предварительно с соответствующими руководящими органами? Как показывает переписка редакции с Гуковским, наиболее вероятной причиной того, что письма не были напечатаны, послужило обстоятельство, на которое Бонч-Бруевич указывает дальше: «Придет время, когда эти письма у нас напечатают. Они нуждаются в остро-политическом предисловии». Собственно, «остро-политического» характера и не смог придать Барсков своему предисловию, а без него, конечно, этот материал в 1933 году был обречен. О написанном Барсковым предисловии можно судить по сопровождавшему его отсылку письму Барскова к Зильберштейну: «У меня нет таких выражений, как „торговый капитал“, „классовая борьба“, „производственные отношения“; но мне думается, что и без них ясно, на какой почве выросли Екатерина и Потемкин». <…> Начались поиски автора для «первого предисловия». Предлагались поочередно Десницкий, В. И. Невский, С. Г. Томсинский и М. В. Нечкина. В результате, когда Барсков дослал вторую часть своего предисловия, в редакции окончательно схватились за голову <…> Совокупность всех этих обстоятельств – нехватка времени, идеологические недостатки предисловия и изъяны научного аппарата, как видно и не позволили переписке Екатерины II c Потемкиным появиться в свет в 1933 году[379].

Эта продолжительная цитата позволяет нам полностью удостовериться в том, что И. С. Зильберштейн как никто другой знал истинные причины, по которым переписка Екатерины II и Потемкина не вышла в свет в «Лит. наследстве», а также свидетельствует о горячем желании редакции ее напечатать.

Даже более: когда покровитель И. С. Зильберштейна, глава Журнально-газетного объединения М. Е. Кольцов передал в 1933 году приехавшему в Москву французскому историку Жоржу Удару права на перевод и издание писем и письма вышли во Франции в 1934 году отдельным изданием (по плану М. Е. Кольцова «Литературное наследство» должно было опередить французское издание), возник скандал. Оказалось, что Кольцов передал ему экземпляр готовой верстки, так что все примечания и даже вступительная статья Л. Я. Барскова были не только использованы французом, но и выданы за свои. В письме В. Д. Бонч-Бруевичу от 7 декабря 1934 года И. С. Зильберштейн описал эту возмутительную историю и назвал ее «фактом литературного мародерства»[380].

Здесь отметим, что впоследствии вопрос о французском контрафакте возник уже в иной плоскости: 5 марта 1937 года бывший зав. общим политическим архивом наркомата иностранных дел Е. А. Адамов (Френкель; 1881–1956), доктор исторических наук и профессор, занимавший тогда пост сотрудника архива, подал секретную записку новому начальнику этого учреждения С. К. Пастухову (1887–1940), в которой сообщал: «Ленинградский профессор Г. А. Гуковский в разговоре совершенно частного характера рассказал мне, что год – полтора назад в Ленинграде был сотрудник газеты „Пари Суар“ (фамилия – Удар), опубликовавший после возвращения своего в Париж неопубликованную до того интимнейшую переписку Екатерины II с Потемкиным» —и просил разобраться, почему такая передача материалов и публикация смогли осуществиться вообще без ведома наркомата иностранных дел[381]. Началось секретное делопроизводство: уже 10 марта из Центрального архивного управления СССР был отправлен запрос в НКВД на проведение расследования «ввиду имеющихся подозрений на гр-на Барскова»[382], а 11‐го числа, после наведения справок в «Литературном наследстве» непосредственно у товарища И. С. Зильберштейна, – и в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б), поскольку выяснилось, что рукопись «была продана при посредстве М. Е. Кольцова французскому журналисту Удар, специально приезжавшему для этого в Москву, причем работа русского издания была снята с плана „Литературного наследства“»[383]. Вопрос достиг критической точки, но относительно последствий мы не можем ничего сказать: арест М. Е. Кольцова последовал только в декабре 1938 года (расстрелян в 1940‐м).

Во-вторых, требование Зильберштейна относительно соблюдения научной этики по части заимствований – вопрос, нетрудный для современников Зильберштейна применительно к его научному методу, о чем повествуется ниже, но не столь очевидный для исследователей нашего века. Впрочем, в наши планы не входит отворять этот ящик Пандоры, и мы оставим это грядущим поколениям исследователей. Скажем лишь, что самостоятельность научных работ И. С. Зильберштейна не аксиоматична, и ограничимся лишь несколькими штрихами.

Вот пример, который нами был встречен при разработке другого сюжета: в списке научных работ К. М. Азадовского (род. 1941) мы видим публикацию писем С. П. Дягилева Р. М. Рильке – «перевод с немецкого, публикация, комментарий»[384]. Но если мы посмотрим само издание, в котором эта публикация как будто бы состоялась, – двухтомник «Сергей Дягилев и русское искусство» (1982)[385], то кроме имен И. С. Зильберштейна и В. А. Самкова там нет ни Азадовского, ни его инициалов, ни даже псевдонима (последнее можно было бы хоть как-то понять, учитывая недавнее возвращение филолога-германиста из колымского лагеря[386]).

Можно повернуться и к главной книге Зильберштейна – «Художник-декабрист Николай Бестужев», имевшей три издания (1956, 1977, 1988), которой рукоплескали современники: «Это книга-открытие, ее создание – подвиг ученого»[387]. Но опубликованные в 2006 году документы вполне откровенно свидетельствуют о том, насколько серьезное участие в ее подготовке приняли другие исследователи, скажем, отец упомянутого выше германиста – профессор-фольклорист М. К. Азадовский (1888–1954)[388], крупнейший специалист по декабристам и комментатор «Воспоминаний Бестужевых» в серии «Литературные памятники» (1951). Азадовского-отца можно считать почти соавтором этой книги (что подтверждает и обширная переписка его с И. С. Зильберштейном)[389]. При этом если в 1956 году формат публикации как будто не подразумевал никаких благодарностей, то в издании и 1977 года, и 1988‐го мы не найдем имени М. К. Азадовского в списке тех, кто помог Зильберштейну «в работе над этим исследованием»; то есть профессору не досталось даже скупой благодарности, зато мы видим его в долгом перечне деятелей культуры, откликнувшихся на появление публикации 1956 года в «Литературном наследстве» (да, все так: в 1954 году он умер, но издание 1956 года все равно «вызвало положительный отклик» у ученого)[390].

Упомянем и другой упрек Зильберштейна Эйдельману: он-де постиг тайну Н. А. Бестужева о любви к Л. И. Степовой из книги «Художник-декабрист Николай Бестужев». И ничуть не смущает Зильберштейна то, что эта тайна была раскрыта задолго до него, в том числе