Но Феврония — настолько святая и чистая душа, что она жалеет и злодея: «Гриша, Гриша, что ты свершил еси?..» Жалеет — как и многие великие праведники. «Отец Амвросий жалел», — говорят люди об одном из великих русских старцев, Амвросии Оптинском.

Такова и Феврония. «Помолюсь я за тебя, Гришенька…» Ведь последнее, что она делает в райских кущах — пытается ему помочь. Грамотка, «утешенье Грише малое…» Как Христос: Отче, отпусти им, не ведают бо, что творят…

И Феврония противостоит всем этим кошмарам своей чистотой, своей любовью, своей молитвой, своим каким-то абсолютно непостижимым, но внутренне осознанным для такой молодой девочки щитом, обороняющим её родину, её любовь, её народ.

Для меня это была первая и по большому счёту совершенно невероятная встреча с громадным, гениальным музыкантом, который терпеливо занимался со мной, работая тщательно, буквально над каждой нотой, помогая найти нужную интонацию. Он повторял мне: «Люба, ищите эти смыслы, потом читайте старославянский текст. Возьмите Евангелие и старайтесь без перевода его понимать, чтобы войти, вчувствоваться в мелодику этой речи».

Для меня это было настоящим счастьем, совершенно новым этапом в моей и певческой, и, я бы сказала, человеческо-образовательной программе. Я на многие вещи после этого стала смотреть иначе. Стала по-другому, более нежно, трепетно и с очень большим вниманием относиться к нашим легендам. Стала много читать о Петре и Февронии, о граде Китеже, читать те славянские тексты, о которых говорил Евгений Федорович. «Люба, учтите, — как-то сказал он, — даже в нашей азбуке заключено огромное послание человечеству».

В «Китеже» ты постоянно слышишь это назидание, этот message потомкам. Евгений Фёдорович говорил, что «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» для русского человека то же, что как «Парсифаль» для носителя немецкоязычной культуры. Для людей, которые понимают, что Парсифаль[44] — это совершенно божественная эманация. Как и Феврония. Это был совершенно святой человек, не осознающий и не осознавший этого…

Послание к человечеству русского алфавита

Вседержитель за пультом

Помню, как мы делали ариозо: Феврония узнаёт, что её жених погиб, она находит его шлем, прижимает этот шлем к себе и поёт:

Ах, ты милый жених мой, надёжа!

Одинёхонек ты под ракитой,

не оплакан лежишь, неотпетый,

весь кровавый лежишь, неотмытый…

Это было что-то запредельное, невозможное… мы такие интонации находили с Евгением Фёдоровичем! А мне потом оркестранты Большого театра говорили, что, когда я пела, он плакал, у него в глазах стояли слёзы, и он утирал их прямо при всех…

То, что творил Светланов за пультом в Большом театре, словами описать просто невозможно — он был просто Богом — творцом. Как у него звучал оркестр, как в толще этой громадной партитуры у него «высвечивалась» каждая нота! Подобное я слышала только у самых великих мастеров — Герберта фон Караяна, Карлоса Клайбера, Леонарда Бернстайна — в интерпретациях не менее грандиозных партитур Рихарда Штрауса, Густава Малера и Рихарда Вагнера.

Как он умел — только языком музыкального инструмента! — нарисовать портрет… ну, скажем Гришки Кутерьмы. Мне доводилось петь со многими замечательными исполнителями этой роли — Владиславом Пьявко и Алексеем Масленниковым в Большом театре, Владимиром Галузиным в Мариинском… Вот сцена, где Февронию привозят на смотрины, а мужчины тщетно пытаются не пустить к ней вусмерть пьяного Гришку:

Здравствуй, здравствуй, свет княгинюшка!

Хоть высоко ты взмостилася,

а уж с нами ты не важничай:

одного ведь поля ягоды.

Любовь Казарновская в роли Февронии в опере Н. А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеж и деве Февронии»

Евгений Фёдорович Светланов

И тут оркестр у Светланова начинал звучать совсем по-другому: насмешливо, колюче, зло, звуки инструментов точно иголки под кожу вгоняли…

Какая была у него «Сеча при Керженце»[45], где он во всех смыслах поднимался во весь рост! И шла проекция на экран — как в кино! Тогда это было ново для СССР… Толпы татар на экране… несётся тьма… а над оркестром Светланов в луче света. А русская дружина, наши воины были на переднем крае сцены, в кольчугах, с хоругвями и иконами… Получался стереоэффект, многоплоскостное, как в 3D, пространство сцены.

В оркестре же был слышен топот копыт буквально каждого из татарских коней! Тут гений Светланова разворачивался буквально во всю мощь… я такое видела всего два или три раза в жизни: когда зал вставал после симфонического антракта. Так было у Караяна, так было и у Светланова.

И вдруг эта необъятная музыкальная толща в «Похвале пустыни» начинала… шелестеть. Откуда Евгений Фёдорович брал эти piano? Не бывает таких! Шевеление травы, шёпот листьев, бормотание просыпающихся птичек, звуки раскачивающихся на ветру деревьев… всё это было было в оркестре, и было это даже не красиво, а просто завораживающе!

Любовь Казарновская в роли Февронии в опере Н. А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеж и деве Февронии»

И вот открывался занавес. На сцене, среди дремучего леса стояла избушка, чуть похожая на избушку Бабы-Яги из русских сказок. И девочка Феврония выходила на авансцену с букетиком васильков, в длинной белой славянской рубахе и говорила: «Ах ты лес, мой лес, пустыня прекрасная, ты дубравушка, царство зелёное…» Каким потрясающим верлибром написана эта похвала Февронии своей любимой пустыньке!

И с укором лёгким отвечает она княжичу Всеволоду: «Ты вот мыслишь здесь пустое место, ан же нет: великая здесь церковь. Оглянися умными очами…» И продолжает:

День и ночь у нас служба воскресная.

Днём и ночью темьяны да ладаны;

Днём сияет нам солнышко, солнышко ясное,

Ночью звёзды как свечки затеплятся.

День и ночь у нас пенье умильное,

Что на все голоса ликование,

Птицы, звери, дыхание всякое

Воспевают прекрасен Господень свет.

Это же совершенно гениальный фантастический текст, такая былина, сказка, особый мир, полный славянской обстоятельности и неторопливости, противостоящих напору завоевателей.

Сергий Радонежский из града Китежа

Тут мне снова вспоминается работа с Ниной Александровной Виноградовой-Бенуа. Какого таланта она была человек, какие она сделала для нас костюмы! Особенно для тех же монголо-татар. Бедяй и Бурундай выезжали в меховых