В белый стан тот журавлиный —

Голубиный — лебединый —

О тебе, моя высь,

Говорю — отзовись!

О младых дубовых рощах,

В небо росших — и не взросших,

Об упавших и не вставших, —

В вечность перекочевавших, —

О тебе, наша Честь,

Воздыхаю — дай весть!

Каждый вечер, каждый вечер

Руки вам тяну навстречу.

Там, в просторах голубиных —

Сколько у меня любимых!

Я на красной Руси

Зажилась — вознеси!

(Октябрь 1920 года, курсивом выделены места, важные для понимания истоков образного строя первых трех стихов цикла. — Д. М.) Отметим, что в концовке стихотворения страстно и определенно звучит устремленность к уходу из жизни: «Я на красной Руси / Зажилась — вознеси!»

IV. О теме «ухода из жизни» в поэзии Марины Цветаевой

Ни в это время, ни позднее Цветаева не получала сведений, дававших основание думать, что Сергей Эфрон погиб, и, как явствует из ее писем к М. А. Волошину и Анастасии Цветаевой, надеялась, что муж жив и найдет ее. И поэтому «жажда ухода», выраженная в заключительных строках стихотворения, выглядит внешне малооправданной. Но дело в том, что соблазн «ухода», притяжение небытия, жажда «мира иного», как ни именуй это, — проходят через всю жизнь и поэзию Цветаевой как все явственнее и требовательнее звучащая страсть: «…с рождения хотела умереть» — это фраза из письма от 9 сентября 1923 года (к А. Бахраху) — не преувеличение, а холодная констатация факта. Проявление этой «тяги к смерти» в юном возрасте можно было бы отнести и к возрастной психологии, и к «моде времени» и литературным влияниям. Но, помимо провозглашенной нами «презумпции самобытности» Цветаевой, тема эта столь неуклонно пройдет затем через все периоды ее жизни и столь мощно выразится в образах и формулах ее поэзии, что не остается сомнений: здесь мы соприкасаемся с одной из глубинных черт личности Марины Цветаевой, на фоне которых и развертывается вся событийная драма ее жизни.

Первые всплески этой темы улавливаются в отроческих стихах о юных самоубийцах и в стихотворении «Молитва», написанном в день семнадцатилетия, 26 сентября 1909 года:

Христос и Бог! Я жажду чуда

Теперь, сейчас, в начале дня!

О, дай мне умереть, покуда

Вся жизнь как книга для меня.

<…>

Ты дал мне детство — лучше сказки

И дай мне смерть — в семнадцать лет!

Юная душа зовет смерть, смутно и прозорливо чувствуя, что неповторимое состояние жизненного переизбытка, данное у входа в «мир реализаций», так и останется неудовлетворенным. Знаменательна в этой связи попытка самоубийства семнадцатилетней Цветаевой, относящаяся к весне 1910 года.

Следующий этап в развитии той же темы — 1913–1915 годы — следует за коротким временем активного включения Цветаевой в «мир реализаций»: осенью 1910 года она отдает в типографию свой первый сборник стихов, с декабря 1910 года начинается дружба с Волошиным и 5 мая 1911 года происходит встреча с Сергеем Эфроном; 1912 год — издание второго сборника, замужество и рождение дочери. Подчеркиваем здесь важное сопутствующее обстоятельство: «приятие жизни» сопровождается в 1913–1914 годах утратой детско-отроческой религиозности. И ключом к пониманию многого в стихах 1913–1915 годов (включенных позже Цветаевой в сборник «Юношеские стихи») служит признание, сделанное ею в письме к В. В. Розанову:

…хочу сказать Вам одну вещь, для Вас, наверное, ужасную: я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни.

Отсюда — безнадежность, ужас старости и смерти. Полная неспособность природы — молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жадность жить.

(7 марта 1914)

«Лихорадочная жадность жить» выступает здесь как производная безрелигиозности и страха смерти. К письму приложены пять стихотворений 1913 года, во всех пяти присутствует тема смерти. Двумя из этих стихотворений («Посвящаю эти строки…» и «Идешь, на меня похожий…») открывается сборник «Юношеские стихи». Стихи «о юности и смерти» — так сама Марина Цветаева называла свою поэзию этих лет, в которой полнокровные образы жизни соседствуют с образами могилы и смерти, отталкивающими — и притягивающими:

Слушайте! — Я не приемлю!

Это — западня!

Не меня опустят в землю,

Не меня.

(Весна 1913)

Жажда смерти на костре,

На параде, на концерте, —

Страстное желанье смерти

На заре…

(13 ноября 1913)

В 1914 году тема безнадежности, бессмысленности существования нарастает, и в стихотворении на смерть Петра Эфрона (брата Сергея Эфрона), где в начале звонко провозглашено: «Смеюсь над загробною тьмой! / Я смерти не верю!» — конец глух и трагичен: «Письмо в бесконечность. — Письмо в беспредельность — / Письмо в пустоту» (октябрь 1914). Новая вариация той же темы и возникновение мотива желанности насильственной смерти — через год, в октябрьских стихах 1915 года. Одновременно с этим осенью 1915-го вновь (хотя и неуверенно) появляется мотив обращенности к Богу: «Богу на Страшном суде вместе ответим, Земля!» (26 сентября 1915), «Начинает мне Господь — сниться, / Отоснились — Вы» (27 ноября 1915).

С начала 1916 года в творчестве Цветаевой возникают новые интонации и темы; этот год она сама считала важным рубежом и, как известно, выделила стихи 1916 года в отдельную книгу. Несколько упрощая, можно сказать, что стихи января — апреля 1916 года исполнены языческим мироощущением полноты и богатства жизни, сочетающимся с темами личной одинокости, богооставленности и смерти: в стихотворении от 2 февраля она называла себя чернокнижницей, от изголовья которой отлетел Ангел. Однако с апреля — мая 1916 года (то есть с периода первых «Стихов к Блоку») в ее поэзии появляются темы молитвы и воскресения, а с мая — августа — темы личной соотнесенности с Богом. В стихотворении 27 июня 1916 года находим прямое свидетельство о вновь обретенной вере: «Ты в грозовой выси / Обретенный вновь! / Ты! — Безымянный!» Правда, отношение к Богу всегда было у Цветаевой неоднозначным и осложненным богоборческими мотивами, но главного это не меняет. Жизнеутверждающие мотивы в поэзии этого года явно усиливаются после «Стихов к Блоку», жизнь получает новую осмысленность и перспективу. И с этого времени вплоть до октября 1920 года тема ухода из жизни в творчестве Цветаевой приглушается, во всяком случае, не звучит как воля к уходу. Другое дело — готовность уйти. Но и в этом случае речь идет не о небытии, а об уходе в «обетованную землю», «в страну Мечты и Одиночества», «Смерть хоть сим же часом встретим» — этот мотив развивается в годы разлуки с мужем, в первые пореволюционные годы трудного существования Цветаевой в Москве с детьми. Теперь, однако, «готовность к уходу» сдерживается и ощущением долга перед Сергеем Эфроном, вступившим с благословения жены в Добровольческую армию.

Глубина и неизменность преданности Цветаевой мужу подтверждены