передать ему теперь свою поэму. Поэму, в известной мере явившуюся творческим итогом сложного внутреннего развития, импульс для которого получен был ею — заочно — от Блока. Оба уровня ее отношения к Блоку сливаются в этом шаге: поэтический, преображенный — и личный, жажда одарить и протянуть руку.

«Так много нужно сказать — и так мало времени!» — читаем в письме к Ахматовой. Но почему, собственно, мало времени? А если мало — почему не отложить письмо или не продолжить его на другой день? Это становится понятным, если вручение поэмы Блоку может иметь место только сегодня же, в день написания письма и в день последнего выступления Блока в Москве — 26 апреля 1921 года. Известно, что в этот свой приезд Блок жил в семье П. С. Когана и Н. А. Нолле-Коган; что его оберегали от лишних контактов, возили на автомобиле. Поэтому увидеть его, обратиться к нему можно было только до или после его выступления на каком-либо вечере (как это и сделал Пастернак).

Цветаева считает необходимым предупредить Ахматову обо всем, видимо, по двум причинам: и потому, что тем самым она сохраняет верность обоим поэтам и созданному в ее представлении мифу об их особой соотнесенности; и, может быть, еще для того, чтобы отправкой этого письма отрезать себе пути к отступлению (не «дрогнуть»).

Кажется достаточно органичным, что Цветаева намечает для издания своей поэмы петроградское издательство «Алконост», печатавшее преимущественно авторов-символистов или произведения других авторов, в которых чувствовались определенные символистские реминисценции (например, поэму «У самого моря» Ахматовой). Поэма «На Красном коне» по своей поэтике вполне подходила этой направленности издательства.

Но, конечно, Цветаеву привлекало не столько издательство, сколько возможность вручить поэму в руки самого Блока. И хотя в Москве вместе с Блоком находился основатель «Алконоста» С. М. Алянский, Цветаева обращается не к нему. Она хочет, чтобы сам Блок вез в Петроград поэму, чтобы та прошла через его руки и глаза.

Мы не знаем, что помешало Цветаевой осуществить свое намерение. Для тяжело больного Блока, по его собствен-ному выражению, «эти публичные чтения <…> были как тяжелый, трудный сон, как кошмары»: он был «всегда вдвоем с беременной Н. А. Нолле (иногда и с П. С. Коганом)», которые оберегали его от утомляющих контактов [Блок, т. 7: 418; т. 8: 535]. Поэма, видимо, к Блоку не попала и в «Алконосте» не была издана. Не был издан и сборник «Современникам» со стихами Блоку и Ахматовой.

Заметим, что в оба приезда Блока в Москву (1920 и 1921) Цветаева ни разу не предпринимает решительного шага; она только как бы создает возможности для Судьбы. Но побеждает тот закон мироустройства, по которому «не суждено, чтобы сильный с сильным / Соединились бы в мире сем» (цикл «Двое»). Горькую мудрость этого закона Цветаева позднее воспоет в стихотворении «Заочность»:

Кастальскому току,

Взаимность, заторов не ставь!

Заочность: за оком

Лежащая, вящая явь.

Сама Цветаева считала, что встреча не состоялась потому, что она «сама — 20-ти лет — легкомысленно наколдовала: — „И руками не потянусь“».

27 апреля Блок последний день в Москве, 28-го он уже в Петрограде. И именно в эти два дня Цветаева буквально взрывается стихами: по три прекрасных стихотворения в день! В стихах явственно читаются сильнейшая душевная потрясенность и — уязвленность.

27 апреля созданы стихотворения: «Душа» («Душа, не знающая меры…») со строками «Душа, не съевшая обиды, / Что нынче колдунов не жгут», «Комета» («Косматая звезда…») и «Первое солнце» («О первое солнце над первым лбом!..») со знаменательной строкой: «Адам, проглядевший Еву!»

28 апреля написаны три стихотворения цикла «Марина», где Цветаева вновь «примеряет на себя» давно привлекавший ее образ-маску своей «соименницы, а частично и соплеменницы» Марины Мнишек.

Первое стихотворение — воплощение неистовой жажды быть для любимого — всем, находиться неотлучно рядом, охранять его и умереть вместе с ним: «Быть голубкой его орлиной! / Больше матери быть, — Мариной! <…> Не подругою быть — сподручным! / Не единою быть — вторым!» Второе — гневный упрек исторической Марине:

…Ты — гордецу своему

Не родившая сына…

<…>

На роковой площади

От оплеух и плевков

Ты, гордеца своего

Не покрывшая телом…

<…>

— Ты, гордецу своему

Не отершая пота…

Цикл, судя по всему, возник в связи с последней неудавшейся попыткой Цветаевой «окликнуть» уходящего из жизни Блока, отражает обстоятельства его пребывания в Москве (мотивы оскорбления и близкой смерти) и представляет собой проекцию на исторический образ собственной многолетней душевной коллизии (мотив «вины за невстречу», мечта о сыне, желание соумереть с любимым).

Через полгода, уже после смерти Блока, познакомившись и подружившись с Н. А. Нолле-Коган, Цветаева создает цикл «Подруга». В этом цикле находит развитие ряд мотивов и образов цикла «Марина» (на что уже обращала внимание А. А. Саакянц) [Саакянц 1981: 431–436; Цветаева 1980: 495–496]. Позже «Подруга» была включена Цветаевой в книгу «Стихи к Блоку» (Берлин, 1922), так что связанность этого цикла с Блоком несомненна. Цикл посвящен полумифической «последней подруге» Блока (посмевшей осчастливить умирающего вестью о рождении ребенка) и его мифическому сыну. В последнем, лучшем из стихотворений цикла («Последняя дружба…») создается (уже не имевший никакой фактической основы) образ «последней подруги» у ложа умирающего Блока:

Та с судороги сцеловавшая пот,

На хрип его: руку! сказавшая: вот!

Последняя дружба,

Последнее рядом,

Грудь с грудью…

— В последнюю оторопь взгляда

Рай вбросившая…

Это стихотворение — проекция образа «последней подруги» (найденного, как ей казалось, в реальности и досозданного ею в стихах) на саму себя, которая могла бы — должна была бы! — оказаться рядом с умирающим поэтом.

Образное и эмоциональное родство циклов «Марина» и «Подруга» обусловлено (хотя бы отчасти) их внутренней обращенностью к Блоку. Видимо, уже в конце апреля 1921 года Цветаева остро переживает то чувство по отношению к Блоку, которое она два года спустя сформулирует в письме к самому духовно близкому человеку — Пастернаку: «Встретились бы — не умер». Это была ее тайна, ее глубокое и трагическое убеждение.

Через три месяца Блока не стало. Смерть его Цветаева ощутила как «громовой удар по сердцу». Вскоре она публикует в альманахе «Пересвет»[39] подборку «Из стихов к Блоку» с эпиграфом: «Тебя, как первую любовь, / России сердце не забудет» (строки, которыми Тютчев в свое время откликнулся на смерть Пушкина).

В подборку Цветаева включила четыре стихотворения, отмечавшие основные вехи в постижении ею Блока:

1. «Ты проходишь на Запад Солнца…» (1916) — первое осознание высшей и просветленной природы Блока, его «нерушимой стези» и обреченности и одновременно — формулировка отказа от прижизненной встречи;

2. «Думали — человек!..» (1916) — видение (провидение!) как бы уже состоявшейся смерти