— Оторвать и надавать тебе по дурной голове, — беззлобно отвечает Вилма. — Мне не нужны болельщики. Просто наблюдай. Не отводи от меня глаз и молчи. Так сложно это усвоить?

— Наблюдать, даже если будешь падать?

— Да, — Вилма кивает, но не оборачивается. Я замечаю татуировку летучих мышей на её шее, ближе к уху. — Обещаю, что успею помахать тебе на прощание, любовь моя.

Вилма снова подходит к ограждению и обнимает перегородку между балконами. Прижимается к ней, как к старому другу, которого сто лет не видела. Затем поддевает носком левого кеда выступ на металле и приподнимается над полом. Перекидывает правую ногу на другую сторону. Пытается перенести вес тела следом, на соседний балкон, но, потеряв опору, садится на полуразрушенное ограждение.

— Ой! — Одноглазая в панике вскидывает руки. Она спрыгивает на балкон и начинает рваться к загородке. Мне ещё не доводилось видеть её столь взбудораженной и испуганной.

— Спокойно, — я отрезаю путь и едва удерживаю её на месте. — Всё будет хорошо.

— Смеёшься?! — она в панике заламывает руки. — Она же сейчас грохнется!

— Всё. Будет. Хорошо, — повторяю я, стараясь придать своему голосу твёрдость. Мне, однако, далеко до Вилмы. Очень далеко.

Хотя, я не знаю точно, будет хорошо или не будет. Потому что искорёженный металл просаживается под Вилмой, увлекая её тело наружу и отрывая его от единственной надёжной опоры — межбалконной перегородки. Мне тяжело держаться молодцом, глядя на то, как она балансирует, пытаясь вернуть равновесие. Паника рвёт горло и сердце. И душу — в мясо. Я готова навеки остаться замурованной и умереть от голода и обезвоживания, лишь бы не видеть, как она упадёт. Лишь бы не видеть…

Мгновения ползут, как в замедленной съёмке. На сетчатке отпечатываются фотообразы: отрывочные и яркие. Изъеденная загородка, клонящаяся под тяжестью Вилмы всё ниже. Её руки, пытающиеся ухватить опору. Перекошенное отчаянием лицо Одноглазой. И я сама: с окаменевшими ногами и продырявленным рассудком.

Вилма вот-вот сорвётся, и мы должны помочь. Но я не могу ринуться к ней, чтобы протянуть руку: мешает оцепенение. У меня есть только шоковый ступор. Есть налитое воском тело. И тошнота.

Даша

Я стою на возвышенности, напоминающей остров. Только это не дикая земля с песком и пальмами, где можно наслаждаться закатом и катанием в гамаке. Мой кусочек суши сколочен из блестящих досок: обломок паркета, барахтающийся в бушующем океане. Я верчусь на воде вместе с ним. Голова кружится до эйфоричной тошноты.

— Госпожаааааа…

Подо мной играют тёмные волны. Вздымаются острыми пиками, о которые, кажется, можно обрезаться, рассыпаются на капли и снова сравниваются с дрожащей гладью. Вода похожа на чернила. Или на кровь.

— Коснитесь нас, Госпожа, — шепчут волны. — Всего одно прикосновение. Всего одно…

Десятки голосов доносятся из глубины. Монотонные, обезличенные, похожие на скрип несмазанных дверей и оконных фрамуг. Они переплетаются жгутами, затягиваются в узлы, приближаются и отдаляются. Голоса, у которых нет пола и возраста. Страшные голоса.

— Коснитесь нас. Коснитесь… Госпожа…

Я наклоняюсь, пытаясь удержать равновесие. Паркет под ногами ходит ходуном, угрожая обрушить меня в пучину, пронизанную теменью и зловещим шёпотом. Смотрю в мутный мрак. Отражение наклоняется мне навстречу.

— Всего одно прикосновение… Исцелите нас, Госпожа…

Тысячи рук с растопыренными пальцами видны сквозь толщу воды. Тысячи ладоней. Больших и маленьких, сморщенных от старости и изрисованных татуировками. Они растут из глубины, как водоросли. Тянутся к поверхности, преследуя наперебой невидимую цель.

— Госпожа, одарите милостью…

Палец, увенчанный искорёженным ногтем, высовывается из воды и скребёт паркет…

Они тянутся ко мне.

Отстраняюсь и понимаю, что бежать некуда. Мой плот мал. По бокам — лишь вода. Со мной бескрайний океан, испуг и тысячи преследователей. И, может быть, Бог. Может быть.

Я встаю на цыпочки и вскидываю голову в небо. Надо мной клубятся серые облака. Я молюсь. Это первое, что я должна была сделать, и последнее, к чему пришла.

— Госпожа, — пальцы вспарывают водную гладь, как ростки землю. Множество ладоней хватаются за края моего плота, пытаясь накренить его. Люди подо мной пытаются выбраться из воды. — Протяните руку… Всего одно прикосновение…

— Я, — смятение пронзает тело, как кол. — Я не могу. Уйдите прочь. Уйдите. Прошу вас…

Липкая от тины ладонь сжимается вокруг лодыжки и тянет вниз. Я кричу в сереющее небо, но Бог не откликается. Плот качается всё сильнее, и я падаю на задницу…

И тут ко мне возвращается сознание.

— Уфф, — я потираю ушибленное место и обнаруживаю, что скатилась с подоконника на пол.

Перед глазами возникают знакомые обшарпанные стены. Штукатурка с трещинами, похожими на паучьи лапки. И утренний свет в замшелом окне.

Ничего не изменилось за ночь. И я не знаю, рада ли возвращению. Нынешняя участь кажется менее завидной, чем та, что постигла меня в кошмарном сне.

Ника спит на диване. Её лицо за ночь приобрело багряный отлив, а губы — посинели. Дыхание клокочет в горле так, что его слышно за версту. Кажется, что внутри у неё кто-то курит кальян. Или кипит чайник. Как только пар из ноздрей не валит!

Смотрю на Нику рассеянным взглядом, и моё странное второе зрение включается снова. Само по себе. Я снова просвечиваю её тело насквозь. На этот раз вся её грудь горит пламенем. Я больше не различаю контуров лёгких: лишь сплошной огонь. Не могу объяснить, что это означает, но убеждена, что ничего хорошего. Знания о том, что я вижу, сидят в глубинах подсознания, то и дело прорываясь наружу. Как память тела о ходьбе или катании на велосипеде.

Я с трудом встаю на ноги, и боль простреливает поясницу. Едва не спотыкаюсь о свой рюкзак. Приближаюсь к дивану и замечаю ещё одну странную вещь. Вокруг Ники больше нет цветного поля, что окружало её вчера. Она словно оторвана от пространства.

— Ника? — я присаживаюсь на корточки у дивана и трогаю четырнадцатую за плечо. — Ты как?

Риторический вопрос.

Ника неожиданно дёргается, словно рыба, попавшаяся на крючок. Вскидывает руки в потолок и тут же снова роняет их. Сиплое дыхание прорывается меж её губ и переходит в кашель. Изо рта Ники летят кровавые ошмётки, оседая на подбородке и шее.

— Мать твою, — выцеживает она сквозь кашель. — Лейла, что, уже утро?

— Я Даша, — поясняю я раздражённо.

Ника совсем плоха, раз начала бредить: пора признать очевидное. И перестать бояться. Она умрёт. При мне. И я должна буду это выдержать.

— Даша, — она открывает один глаз, но тут же снова зажмуривается. — К нам бросили новенькую?

— Тут больше никого нет, — говорю растерянно. — Не бойся!

— Бедная Даша, —