Отобнимав механика, он протянул руку Силину, и тот смутно вспомнил: видел когда-то в пароходстве.

— А ведь мы знакомы! — на весь причал крикнул Семенов и сильно тряхнул его руку. — Ну, встреча! Ну, не ожидал! — слегка обнял Силина. — Клавдьич, и вы, товарищ капитан, прошу ко мне в гости. Без разговоров — сейчас же в катер и ко мне. Мамашу тоже берем, — он покосился на тощую сумку Федоровны. — Шлюпка ваша? Пусть подойдет за мамашей. Алё, кореш, — крикнул он Матюшину, — прихвати кулек для капусты. Подойдешь к правому борту, спросишь Семенова.

Спустились в катер, в каютку с кожаными диванчиками. На диванчике сидела буфетчица, уже успевшая снять белый, испачканный зеленью халат.

— Познакомьтесь: Маруся, — представил ее Семенов. И тут же: — Маруся, отпусти мамаше из наших запасов капусты, огурчиков... Сообразишь там — сама знаешь.

Маруся кивнула, поправляя высокую прическу и улыбнувшись всем лицом, похожим на бело-розовую зефирину в сахарной пудре.

Силин сел — всхлипнули пружины — откинулся к мягкой спинке. Ровно загудел мотор. Катер пересекал бухту по плавной дуге. Капитан почувствовал вдруг, что не может шевельнуться — теплая лень сковала вытянутые ноги и брошенные на диван руки. Это было как гипноз оттого, что самому ни о чем сейчас не надо заботиться. Кто-то ведет катер, что-то затевает Семенов. И пусть их — ведут, затевают... Пока посидеть в комфорте, который сулит еще большее великолепие на теплоходе...

Вот жизнь: наказывал матросам не брать шлюпку, не ходить на «Орел», плохое предчувствие было, твердо решил — на теплоход — ни ногой... И тут же сам, нежась на диване, подваливаешь к «Орлу», шлюпка с Матюшиным (вспомнилось, как он нахально хохотнул: «Может, завернем?») сейчас подойдет к правому борту... И ведь хочется попасть на «Орел», и в ресторан хочется зайти, и выпить хочется, и закусить свежим огурцом, и послушать музыку... После долгого перехода, перед последним броском по океану охота на часок сменить приевшуюся пластинку вахтенной жизни.

Силин оглядел свой выходной китель, начищенные ботинки и подумал: «А ведь собирался-то не к диспетчеру Селезневу...» Посмотрел на кофейный костюм Журина и окончательно утвердился в мысли, что собирались именно на «Орел». Конечно же, на «Орел». И Матюшин знал, что на «Орел», и нечего было лицемерить. Когда «Орел» в порту, мимо не пройдешь — это ж ясно.

Он посмотрел на Марусю, говорившую с Федоровной, на ее зефирное лицо, полное плечо, колено, затянутое в подобие змеиной кожи, и все вокруг приобрело особый, какой-то пряный и притягательный вкус. Не потому, что Маруся очень уж понравилась, а потому, что она была неким завитком на роскошной картине, называвшейся «Орел». Наткнуться на такую картину в Ледовитом океане, в бухте, образованной тундрой и камнем, — одно удивленье, и действовала такая неожиданность расслабляюще. Он понимал это, а противиться уже не мог: компас показывал ложный курс, но девиацию устранять не хотелось...

Потом они очутились на палубе, пронизанной вихрями ресторанных запахов и звуков. В голове все слегка покачнулось и поплыло. Перед глазами Силина еще округлые ноги Маруси, мелькающие вверху, на трапе, по которому он поднимается вслед и невольно видит больше, чем положено... А Маруси уже нет, есть вылизанная палуба, зеркальные стекла и занавеси за ними, как туман, где растворяются столики и контуры людских фигур.

— Сначала ко мне, только так! — говорит Семенов и берет гостей под руки.

Они идут по мягкому ковру салона, по коридору, отсвечивающему полированными панелями красного дерева. Массивная дверь, блестящая, как зеркало, ручка литой отчищенной латуни.

— Прошу! — Семенов щелкает замком.

Просторная каюта, стол, тяжелая скатерть, пепельница — беломраморный медведь с мордой, испачканной пеплом.

Журин садится, распечатывает коробку сигарет «Друг» и, закинув ногу на ногу, с обычным подчеркнутым вниманием вставляет сигарету в пенковый мундштук. Он словно в своей катюте, будто век тут прожил.

Силин, несмотря на внутреннее расположение к происходящему, чувствует некоторую стесненность и стоит с нераскуренной сигаретой в пальцах.

Между тем Семенов уже открыл полированый шкаф и зазвенел посудой.

Журин вставил наконец сигарету, полюбовался мундштуком, откинулся к спинке стула, глядя в потолок, выкатил изо рта клубочек дыма и вкусно его проглотил. Четыре пятнышка на брюках подсохли и почти исчезли. Это дополнило благодушное настроение, ставшее совсем безмятежным. Краем глаза Журин с удовольствием наблюдал, как на темном шелке скатерти поблескивают три крупные рюмки, поставленные Семеновым, как появились темно-синие с золотом тарелочки, как по-щучьи остро блеснули вилки и ножи, как проплыл в середину хрустальный судок с крупно нарезанными свежими огурцами, перебившими весенним запахом табачный дым, как засветилась тусклым золотом коробка со шпротами и масляно улыбнулась малосольная нельма, как встала с краю плетенная из бамбука низкая корзиночка с хлебом.

Затем, защелкнув верхние створки шкафа, Семенов присел на корточки и открыл узкую дверцу внизу. Довольно долго он находился в раздумье, пробегая глазами какие-то одному ему видные предметы. Журин и Силин знали, конечно, что это за предметы, но и виду не подали, что заметили раздумье хозяина.

Силин закурил в конце концов, сел на низкий диванчик, привинченный к полу медными винтами, и, сам того не желая, вдруг спросил:

— Думаешь, сальник протерпит до конца рейса?

Механик непонимающе обернулся и слегка поперхнулся дымом.

— Сальник... — он помедлил и глотнул воздух. — Протерпит...

В это мгновенье Семенов поднялся от шкафчика и подошел к столу с бутылкой коньяка.

— Для начала пойдет? — спросил он, понимая ненужность вопроса и наслаждаясь произведенным впечатлением. Медленно, со вкусом окольцевал ножичком синтетическую пробку.

Вместительные рюмки приняли коньяк со сдержанным утробным звоном.

— Степан Сергеич, прошу!

Семенов пододвинул стул для капитана и, ожидая, пока тот усядется, достал еще резную солонку с кукольной ложечкой.

От первой рюмки во рту остался аромат, который не хотелось перебивать даже свежим огурцом. И хотя каждый положил в синюю тарелочку по кружочку, радующему глаз глянцевой зеленью, — закусывать не стали. Семенов налил еще по рюмке, и лишь после они слегка закусили.

Оказалось, что Семенов и Журин — друзья детства. Они принялись вспоминать только им дорогие и понятные пустяки. Силин слушал для приличия, кивал, поддакивал, но в