Шрифт:
Закладка:
Завели на шлюпке. Винокуров быстро выметал эту коротышку, прыгнул в воду, потянул лямку.
Вытащили... Разве в такую попадется что дельное... Мелочишка. Ребята и той обрадовались, бросились выбирать.
— Зачем? — рассмеялся Винокуров. — Оставьте на развод, в реку бросьте!
Второй замет выдался получше. Попался почти сплошь чир. Сильные сурмяные рыбины бились в сети, их бросали на траву, и они высоко подскакивали, норовя добраться до воды.
А дальше начался азарт. Забылось время, забылись промокшие сапоги и ватники, слова забылись. Была только сеть и река, река и сеть. Была удача. Удача летела в осоку и оставалась там горкой рыбы, маня взор, подталкивая снова заметывать сеть...
Опомнились, когда на танкере взвыла сирена. Удивились — неужто прошло три часа? Ну, еще один, последний замет... Ну, еще — самый последний. Ну, этот — и все... И опять острый голос сирены полетел над тундрой к пологим горам, едва видным за изморосью.
— Кончай, ребята! — Винокуров с неохотой бросил сеть на траву, стал обирать тину. — Таскайте.
Матросы брали по две уснувших или по одной живой рыбине и неуклюже несли к шлюпке, опасливо вытянув перед собой руки. У одного притворившаяся мертвой нельма выскочила и пошла боком в глубину.
— Эх-хех! — досадливо крикнул Винокуров и оставил сеть. — Смотри, как надо брать. — Быстро, быстро нацеплял пальцами, словно крюками, под жабры по четыре рыбы на каждую руку — побежал к шлюпке. Пока ребята чикались, он все перетаскал.
Красиво улеглась на носу зеркально-синяя груда. Кроме чира тут еще и нельма, и налим, и кондевка... И к тундровому ветру прибавился острый и радостный запах улова.
С танкера машут, кричат. Какой он странный отсюда, танкер. Словно бы в реке стоит на длинных ножках белая коробочка. Корпус совсем скрыт волной. Такая маленькая коробочка и такая широкая река — другой берег едва просвечивает. А впереди — океан. И на этой коробочке они выйдут в океан, просекут его на полтысячи километров вдоль берега до устья другой реки, где разгрузят бензин.
7
Из машины поднимались устало, медленно, сберегая движения и уже отдыхая после тяжелой работы. На Журина странно смотреть — его шелковая пижама (голубая и салатную полоску) уляпалась маслом, превратилась в грязную тряпку. Он только сейчас это заметил — брезгливо осмотрелся, снял на ходу и понес, волоча рукав по палубе.
Все пятеро пошли в умывальную, где оттирались бензином и мылись, не жалея воды. Они не видели, как причалила шлюпка, как Федоровна, всплеснув руками, поспешила за корытом и ведрами, как перегружали улов.
Они вышли, когда рыбу уже перенесли на мостки и каждый с удовольствием запускал руку в ведра и корыто.
Федоровна сидела на табуретке, согнувшись, чистила, потрошила, причмокивая, покачивая головой. Она никого не видела, она предвкушала крепкую уху, жареного и малосольного чира, она очень любила рыбу и любила возиться с рыбой — чистить, полоскать, резать, надрезывать, солить, вялить, коптить. Если была рыба, она ни о чем больше не могла думать и ничего больше готовить не могла. Все припасы становились приправой к рыбе, все сковороды, противни и кастрюли — орудиями для изготовления рыбных блюд, вся команда — едоками рыбы, весь мир — празднеством по поводу хорошего улова. И вокруг она слышала только разговоры о рыбе. И это вдохновляло ее быстрей чистить, потрошить, солить, жарить, варить... Вон он как Сергеич-то, капитан-то заливается! Эко ведь складно говорит! Знает, чего надо-то сейчас!
— Попов, запарь бочонок горячей водой! Ребята, берите ножи — помогайте Федоровне! Живей! Пока прыгает — это рыба. Как уснет — второй сорт. Сети с палубы убрать! Сейчас в море выйдем — смоет, а они еще пригодятся.
Заработала машина, загремела якорная цепь, кончилась тревожная тишина, ожил танкер, задрожал от собственной силы, пошел, пересиливая ветер и волну.
8
Река незаметно перекатилась в океан: берега отдалились и пропали, серая тяжелая вода улеглась до горизонта, ветер посолонел, посуровел. Посмотреть на море — волны не больше, чем на реке, а ударили напористо, крепко схватили судно, закрыли палубу рваной пеной, заваляли танкер во все стороны — не поймешь, какая качка — и килевая и бортовая сразу.
Замохнатилось небо, потемнело, набухло холодом, прижалось к волне. Вдали, слева, замаячили белые полосы на черной воде. Лед!
Силин рассматривал его в бинокль, и сердце тоскливо ныло от неохотного воспоминанья. В прошлую навигацию танкер обледенел, накренился, пришлось обкалывать тяжелые наледи, привязавшись к мосткам. Ноги помнили, как вздрагивало судно, когда ледяные глыбы обрывались в море. И в руках словно бы сохранился еще гуд от тяжелого лома и топора...
А смоленые тучи все тесней жались к воде — сядут и поплывут грузным караваном. Совсем потемнело вокруг, сырые сумерки густели на глазах, будто и не полдень сейчас.
Мгновенно курс перегородила белая стена. Едва успели заметить — обрушилась на танкер тяжелыми комьями снега. Все пропало разом — ни неба, ни моря, ни судна — только белые плотные струи, снежный обвал, холодная лавина — поливает, хлещет, воет.
И тут — словно наважденье — Силин не мог сначала сообразить, что это: снег на мостике, на палубе, на мостках шевелился, как живой, трепетал, подпрыгивал... Он перестал валить с неба — снежный заряд пронесло, высветился горизонт, но тот, что остался на судне, жил, двигался, дышал. Странное чувство наважденья длилось не долго. Силин увидел, что танкер забит чайками. Они улепили все, их было больше, чем снега, они сидели, прижавшись друг к другу, беспомощно раскрылившись, склонив головы с раскрытыми клювами. Снег застал стаю в воздухе, птицы выбились из сил и погибли бы, не подвернись танкер.
Силин осторожно открыл дверь, чувствуя, как неохотно отодвигаются птицы, заполнившие мостик. Увидев человека, они беспомощно трепыхнули крыльями, отпрыгнули, некоторые тяжело слетели на палубу. Остальные жалко, просяще закидывали головы с раскрытыми клювами, хватали воздух и со страхом, не двигаясь, глядели.
Капитан прикрыл дверь.
Вахтенный Сизов, вытянув шею, рассматривал птиц.
— Сколько ж их, Степан Сергеич! На тонну потянет! Не видал столько никогда! Если б гуси, на целый год хватит всю команду кормить гусятиной...
— Да, брат... А этих самих надо кормить...
