этот момент. Натуралистический шум и диалог об этом, призрак бродит по миру, но это уже призрак не коммунизма, а капитализма. Монолог его финансиста о времени заученный, она повторяет «я ничего не поняла», то, что происходит за окном, не происходит в эту самую секунду в символической онтологии; будущее здесь и футурология, превращение мира в единое текстовое пространство, в начале не говорится, что дело происходит в будущем, но появляются новые виды оружия, а герой своей девушке говорит «мы похожи на общающихся». Он ищет свободы разориться и умереть, для нее это ужас, капитализм движется к смерти и «создает свой страх», он «не смог понять юань», старый и новый человек, брэнды женской обуви, открытый финал, так начало — это половина холста чистая, половина замызгана кляксами.

В тех фразах, которые с точки зрения нормального человеческого общения выглядят наибольшим бредом, расположены самые главные слова-подсказки: «комплекс», «глаз», «простата», «юань». Выбор актера на главную роль выглядит надувательством: зашифрованное послание, обращенное не к своим современникам. Кроненберг перешел на язык футурологии и разве что не изобрел язык кино будущего: его мизансцена опирается логическую основу и выражает противоречия, которые видит в состоянии социума, экономики и мира в целом, через clash с отсутствием логики в обмене репликами.

Как эссе об актуальной социально-политической ситуации в мире с точки зрения теории коммуникации, фильм представляет чрезвычайный интерес; как фильм, даже при условии считывания вышеозначенного пласта и всех его модификаций, это довольно тяжело: видно, что он дался Кроненбергу трудно. Как будто в его очищении как методе наступил момент, после которого он должен искать либо другие способы сочетания кадров в поиске следующей степени очищения, либо возвращаться к загрязнению.

24-го мы с Лилией ругались по смс, а 25-го в среду я сделал выходной день — утром ходил в бассейн, где не продержался и 15 минут из-за маленьких детей и пожилых женщин; потом был в Интернет-кафе на Кузнецком мосту и в книжном на Тверской, где купил Бытие и время и Бытие и ничто, забрал на Савеловской заказ — Буч Кэссиди, Город потерянных детей, Отель «Мэриголд», в Европейском съел воппер, как хотел с утра, а потом пошел в «Пионер» на Вуди Аллена, но ушел через 10 минут или даже раньше.

Bop Decameron: осознав, что отсылка к Боккаччо может быть непонятна современным зрителям, Аллен придумал другое название Nero Fiddled — как будто стало легче. Эта история со сменой названия совпала с выходом «Анонима» Роланда Эммериха, где история Нерона всплывает в одном из диалогов.

В Интернете в тот день я искал на Амазоне информацию о книге Ферхуфена об Иисусе, про которую мне рассказал прошлой ночью Олег. Уже на Братиславской купил в магазине пасту и соус болоньезе, а потом зашел в Интернет еще раз с почты и отправил лисе короткое письмо с фотографией Моники Беллуччи с той пуговичкой.

МОСКВА

А мне нравится Москва: либо она тебя съедает, и ты становишься — «а почему мы должны», «а что мы можем сделать», либо бьет, бьет и бьет все сильнее, а ты все побеждаешь, побеждаешь и побеждаешь, не отвечая ей тем же. Если, конечно, не ложишься — тогда пошел вон, слабак, конечно, или не проявляешь к ней злость (а это все равно что быть съеденным, такая вот хитрость, через какое-то время после начинается «а что мы можем сделать», потому что все, пакт заключен). Прелесть Москвы в том, что в ней никогда не выдвинется в лидеры лжепророк, человек с недостаточно сильной моралью, который мог бы навредить, занимая какой-нибудь пост, на котором от него потребуются качества, которыми он не тоже будет обладать; она его просто не допустит, и пока не проверит на прочность до стадии. Москва выращивает змея с миллионами голов и ждет победителя.

Единственное, для чего это плохо — это кинематограф. Москва может породить одного или двух выдающихся режиссеров за столетие, но ценой уничтожения всех, у кого не хватило величия; так не пойдет, если, конечно, кто-то хочет увидеть в России нормальный, более-менее стабильный кинопроцесс, как мы видели в западных странах в ХХ веке. Кинематограф нужно убирать из Москвы и как можно скорее; в Москве вообще, согласно всей ее исторической онтологии, нужно оставить только бизнес-центры, «Ашаны» и косметические салоны, но тогда она вообще станет непригодной для жизни, впрочем, может быть, она и не должна быть пригодной для жизни, а только деловым центром, куда люди будут приезжать на работу и уезжать. Что это означает на сегодняшний день для тех, кто здесь живет, в общем, ничего хорошего, я думаю.

Если вы отъедете на 1000 километров на юг России, или на Украину, где я побывал этим летом, то, вернувшись назад, будете потрясены, заметив, что на улицах Москвы вообще нет симпатичных женщин. Это не бросается в глаза, московские женщины научились компенсировать отсутствие природного очарования различными хитростями в области украшения себя, идущими от sophistication в этой области; и все же, можно заметить одно качество, которое проникает, по-моему, даже в фенотипические черты. Вот у тех женщин, которых можно назвать симпатичными, и их много, в лице есть какое-то небольшое, НЕ идущее на пользу отклонение, в чем, как можно догадаться, есть историческое проявление некоторого внутреннего недовольства, под которым, разумеется, лежит недовольство московскими мужчинами.

Московские женщины слишком злы на московских мужчин, что те слишком занимаются деньгами, машинами, сексом, потому что в какой-то момент они понимают, что все это — не мужское, и хотят, чтобы этот мужчина занялся чем-то, потому что им это очень нужно. Москва вообще напоминает женщину, которая хочет получить по заднице за то, что кажется ей грязным, «милый, я плохо себя веду, поругай меня»; так как никто не дает, грязь накапливается, а вместе с ней и злость на мужчину. Короче, встретить в Москве женщину, в которой было бы очарование, с мудростью в отношении того, кто она такая, в комфорте со своей сексуальностью, кроме как взращенной мужчиной, понимающим, кто он такой, невозможно. Так как это такая же редкость, худшим, и наиболее распространенным случаем в Москве является то, что можно охарактеризовать как «унылый инфантилизм».

ВОССТАНИЕ ТЕМНОГО РЫЦАРЯ — 26 ИЮЛЯ

Энн Хэтэуэй стартует как музыкальная актриса; чтобы режиссер, который не чувствует женщин и не очень-то к ним питает симпатию, вдруг полюбил свою актрису; когда их танец на благотворительном балу происходит под музыку «Павана на смерть инфанты» Равеля; когда Хэтэуэй не делает в начале фильма,