Скалистые берега острова с востока омывались неприветливыми холодными водами Тихого океана, а с запада – Татарским проливом, в котором лёд мог стоять до июля. Всё это делало Сахалин природной тюрьмой.

Тихому повезло. На второй год заключения к нему подселили соседа. Тот уже несколько раз пытался бежать и настолько достал администрацию, что его решили «окоротить» и приковали к серийному убийце, который и поделился с Тихим идеей побега. Она заключалась в том, чтобы захватить у местных рыбаков из народа айнов лодку и устроить побег морем. Большие, вместительные лодки аборигенов были оснащены парусом из шкуры морского зверя и могли уходить от берега на несколько миль.

Бегунок рассказал, что вдоль восточного побережья Сахалина проходит холодное морское течение Оясио. Используя его, айны ходят на Курильские острова и даже в Японию. Идея украсть лодку у аборигенов маньяку понравилась, но даже на такой лодке побег водой казался самоубийством. Ведь океан, по воле шутника Магеллана прозванный Тихим, грозен и непредсказуем. Злые шторма, пронизывающий ветер, сильное течение, температура воды даже в августе не поднимается выше десяти градусов. Пронизывающие сыростью туманы и льдины, которые ветром гнало из Охотского моря, делали побег утопией. Но именно это давало шанс. Призрачный, но шанс.

Чтобы снять кандалы и получить свободу перемещения, Тихий всеми правдами и неправдами стал добиваться своего перевода в категорию «исправляющийся»[47]. И на пятом году срока дождался. Его расковали и перевели в барак для исправляющихся.

Для осуществления побега Тихому требовался напарник. Он долго и тщательно приглядывался к соседям по бараку и, наконец, выбрал того, кто ему подходил. Это был охотник из Сибири, попавший на каторгу за то, что убил чиновника, который «положил глаз» на его жену. Мужик «парился» на каторге уже четыре года и надежды вернуться домой не питал. Но жизнь в неволе так опостылела, что на предложение Тихого бежать он сразу согласился.

Заговорщики составили план и занялись подготовкой побега. Из скудного пайка изо дня в день, по сухарику, они собирали «тормозок»[48]. Достали фляжку под воду, из ложек изготовили заточки, а Тихий, добыв кусок листового свинца, на костерке отлил кистень[49]. Потратив много сил и времени, он научился виртуозно владеть им и теперь всегда держал при себе. Всё было готово к побегу, осталось дождаться лета, когда кета пойдет на нерест, нерпа начнёт на неё охоту, айны спустят свои лодки для охоты на морского зверя, а там уже дело за малым…

Наступил долгожданный июнь. Все детали побега были много раз проговорены, осталось дождаться подходящего случая. И он вскоре представился. В тот день их отправили на раскорчёвку тайги под огороды. Администрация каторги не оставляла попыток развернуть на Сахалине сельское хозяйство, но природные условия, а главное, нежелание каторжан пахать на тюремщиков результатов не приносило[50]. День выдался жарким. Конвойный, привыкший к безобидности работающих на раскорчёвке леса каторжан, расслабился и не заметил, как двое из них, улучив момент, бесшумно растворились в тайге. Их хватились только вечером. Бросаться в погоню за бегунками, оставив без присмотра остальных каторжан, конвоиры не рискнули и погнали оставшихся заключённых в лагерь. Только на следующее утро была организована погоня, но искать охотника в лесу – дело неблагодарное, а с учётом форы более чем в полсуток – и вовсе безнадёжное. Оповестив все посты и порты о побеге, начальство на беглецов махнуло рукой. Они были не первые и не последние, вот только уйти с острова удавалось единицам. Беглецы, как правило, становились добычей дикого зверя и всевозможных летающих кровососов. Сахалин не отпускал своих каторжан.

На третий день побега, перевалив через таёжный хребет, двое вышли к небольшому ручью. Вопрос с питьевой водой и едой был решён. Сухари берегли, питались только рыбой, которой в ручье водилось несчитано. По ночам к ручью подходили медведи. Чтобы не попасть «под горячую лапу» хозяина этих мест, приходилось уходить от воды подальше. Течение становилось всё быстрее и стремительнее, а ручей – полноводней и шире; вскоре он вывел беглецов к широкой горной реке. Теперь, чтобы перейти её с берега на берег, нужно было искать броды или перекаты. На реке начался ход кеты. Мелкая рыбёшка забилась под берега, чтобы пропустить идущего сплошной стеной лосося. Вода буквально кипела от рыбы. На всём обозримом пространстве русла реки видны были серебристые спины. Одни, разгоняясь, преодолевали перекаты, другие, собираясь в заводях в три-четыре яруса, ожидали своей очереди. Поднимаясь на нерест, кета разгоняла всю речную живность, но, отметав икру, уже не возвращалась в океан, погибая здесь же, неподалеку от места кладки икры, становясь законной добычей многочисленной хищной рыбы и зверья. Таймень, ленок, кижуч, мальма, голец, хариус терпеливо выжидали, когда ход кеты стихнет, и разоряли кетовую кладку. Нажираясь, они опускались на дно заводей, где, еле двигаясь, переваривали добычу. Но проходило несколько часов, и они опять жадно набрасывались на икринки. Крупный ленок или таймень от икры не отказывались, но предпочитали проглотить целиком обожравшегося икрой хариуса, так сказать, «два в одном».

Кета ещё не поменяла цвет серебристых спинок на радужно-пятнистый окрас, её бока ещё не были избиты и исцарапаны острыми камнями на перекатах, а это означало, что она недавно вошла в пресную воду и что устье реки и океан близко.

Впереди между деревьев показался просвет. Густой лес закончился, но высокие, колючие заросли шиповника сплошной стеной перегородили беглецам дальнейший путь. Переплетённые ветви, усыпанные острыми и длинными шипами, болезненно впивались в тело, цепляя одежду и до крови царапая лицо и руки. Казалось, что это мучение будет продолжаться вечно.

Но колючие заросли внезапно закончились, и перед беглецами открылся величественный и безбрежный Тихий океан. Его приветливые, бирюзово-синие на солнце и угрюмые, свинцово-серые в тени просторы раскинулись до самого горизонта, от края и до края, вселяя тревогу и надежду.