У входа на лестницу по стойке «смирно» стоял солдат. Он вновь надел на Изю наручники, и они, провожаемые любопытным взглядом дворничихи Павловой, которая, видимо, не узнала Изю, втиснулись в ожидавшее их авто. Дорога прошла в молчании – Атанасиу не произнес ни слова и ни разу не обернулся на арестованного. А когда машина остановилась у главного входа в здание Трибунала, он так же молча выскочил и, взбежав по лестничке, скрылся в дверях.

Машина въехала на тюремный двор. Конвойный высадил Изю, отвел его в камеру и только там снял с него наручники.

Теперь им оставалось только ждать…

«Ordin de Libertate»

Прошел день, и два, и три…

От Атанасиу не было вестей.

Правда и в «Централ» их почему-то не отправляли.

И только на четвертый день во время утренней переклички, когда Тася и Изя стояли навытяжку перед новым солдатом гарды, в камеру неожиданно вошел Ионеску.

Так уж было заведено здесь, в «Куртя-Марциалэ» – если возникала необходимость объявить арестованному приговор, то во время утренней переклички в камеру входил офицер с официальным бланком в руках.

Бланки, видимо, во избежание ошибок, были разного цвета, и арестованные обычно, еще до объявления приговора, по цвету бланка знали свою судьбу.

Голубой бланк – отправка в «Централ» и смерть.

Оранжевый – свобода и жизнь.

Был еще, кажется, белый бланк, но мы не можем вспомнить его значение, а спросить, как вы понимаете, уже не у кого…

У Ионеску в руках в то утро, на удивление, было несколько оранжевых бланков.

Неужели свобода?

Ионеску был явно не в духе, он сделал знак солдату прекратить перекличку и обратился к Изе: «Домнуле инженер, вы знаете, что следствие по вашему делу завершено и дело закрыто. Закрыто, – он сделал красноречивую паузу, – за отсутствием улик. Вы признаны караимом и можете быть свободны.

Вы, домна Натали» — обратился он к Тасе, – тоже можете быть свободны. Подозрение по поводу вашей еврейской национальности не подтвердилось. Но вам еще придется вернуться к нам на суд по вопросу взятки, которую вы пытались всучить должностному лицу – комиссару Кардашеву из сигуранцы».

Закончив эту, видимо, трудную для него тираду, Ионеску ткнул каждому из них оранжевый листок, и, резко повернувшись на каблуках, выскочил из камеры.

За ним поспешили не закончившие перекличку солдаты гарды.

Изя и Тася остались одни.

Да, конечно, еще и Ролли, которая все это время сидела на подоконнике и, раскрыв широко глаза, наблюдала за происходящим.

Оранжевый листок – «Ordin de Libertate»!

Они были в шоке.

Ну вот, капитан Атанасиу выполнил свое обещание и спас их от «Централа».

Но свобода?

Этого они не ожидали!

Какая может быть «свобода» в их положении?

У них ведь нет ни документов, ни пристанища, ни даже подходящей одежды.

Как только они выйдут из ворот «Куртя-Марциалэ», их остановит первый патруль.

Видимо, прокурор просто решил избавиться от них, выбросить всю эту надоевшую ему жидовскую семейку из тюрьмы и снять с себя ответственность за их дальнейшую судьбу.

Ролли тоже каким-то образом из нескольких долетевших до нее фраз поняла, что им нужно уходить из «Куртя». Она сидела на этом ставшим родным подоконнике тюремного окна и, прижимая к себе Зайца, горько плакала. На этот раз, против обыкновения, ни мать, ни отец ее не успокаивали.

А Тася, между тем, уже стала собираться.

Пока она уходит одна.

Позаимствовав у Изи несколько вещей из одежды: грязный, но теплый ватник и вполне еще приличные ботинки – у них был один и тот же размер обуви, – она отправилась искать какое-нибудь пристанище.

К вечеру она уже снова была в тюрьме. Принесла немного еды и кое-какую одежду. Как оказалось, ей удалось снять комнату здесь, неподалеку, на Успенской, у двух очаровательных, по словам Таси, бабушек – Лидии Александровны и Александры Александровны.

«Вот увидишь, – сказала она Ролли, – они тебе понравятся, тем более, что у них есть два кота или даже, может быть, две кошки, я как-то не успела поинтересоваться».

Услышав последние слова Таси, Изя вдруг возмутился: «Ну Тася, – сказал он сердито, – я от тебя этого не ожидал! Как ты могла так поступить? Как ты могла не поинтересоваться, кто они? Кошки или, все же, коты?»

Ролли сначала не поняла, шутит папа или действительно сердится. Но когда родители рассмеялись, она тоже, впервые за много месяцев, рассмеялась и позабыла немного о том, что они уходят из «Куртя».

А уходить нужно было немедленно, чтобы успеть добраться до дома бабушек.

Так, темным февральским вечером, после пяти месяцев пребывания в транзитной тюрьме Румынского Военного Трибунала они в последний раз прошли через гарду и, бросив прощальный взгляд на темные окна тюремного корпуса… вышли из «Куртя-Марциалэ».

От Ролли: До свиданья, «Куртя»!

Одесса, февраль 1943 г. Более 470 дней и ночей под страхом смерти

Папа теперь уже совершенно не хочет со мной играть, ни в «свинью», ни в «крестики и нолики». Тася говорит, что у него «настроение».

«Настроение» началось с того, что все наши солдаты из гарды уехали куда-то на фронт. Вьеру-Канешно и Цыган-Бурьян очень не хотели уезжать. Они пришли к нам прощаться и принесли мне в подарок маленькую целлулоидную куколку.

Вьеру сказал, что он купил ее в той будке, которая на углу, по дороге в казарму, где он папиросы покупает, и что куколку зовут «Папуша». По-нашему это будет вроде как «Кукурузинка», потому, что она очень маленькая.

И еще он сказал, чтобы я его не забывала. А я и не забываю.

Мне все равно теперь делать нечего. Я теперь просто так сижу себе на своем подоконнике и смотрю чрез решетку во двор. Но и там, во дворе, тоже нет ничего интересного. Девочка в красном капоре вместе со своей мамой уехала домой в Бухарест, и никто там больше на педальной машинке не катается.

Вместо Вьеру и Бурьяна нам прислали новых солдат и даже одного нового начальника. Но они все какие-то злые, особенно начальник. Он всю нашу камеру обсмотрел и как начал на папу ругаться. А потом даже стукнул его по лицу. Но папа сказал, что ему совсем не больно и что начальник просто пошутил.

Ладно, пошутил…

Но мне все равно не нравится, когда моего папу по лицу стукают.

А еще этот новый приказал, чтобы нашу камеру закрыли на замок. Так что я уже не могу здесь