Шрифт:
Закладка:
* * *
Советские руководители ранее питали серьезные сомнения по поводу целесообразности вызова свидетелей и считали, что советское обвинение нужно строить только на документальных доказательствах. Сталин и Вышинский, несомненно, ценили потенциальную мощь показаний живых свидетелей, но понимали и опасности. Свидетели подвергнутся перекрестному допросу со стороны адвокатов защиты и не смогут опираться на заготовленный сценарий. Казалось крайне рискованным так сильно полагаться на волю случая. Но все же советская сторона ранее некоторое время активно занималась оценкой свидетелей. В течение первой половины ноября КРПОМ прошлась по списку сотен потенциальных свидетелей со всех областей Советского Союза – и составила черновой список из восьмидесяти человек, которым в принципе можно было доверить дачу показаний. Затем Горшенин и Кобулов приказали местным сотрудникам госбезопасности допросить этих свидетелей и определить, насколько они пригодны для того, чтобы предстать перед МВТ[562]. В Москву уже начали поступать ответы, и они демонстрировали, насколько тяжело найти свидетелей, политически благонадежных и в то же время способных убедительно рассказать о нацистских зверствах.
В некоторых случаях местные сотрудники госбезопасности обнаружили «компрометирующую», по их мнению, информацию, способную дисквалифицировать потенциальных свидетелей. Чиновники из Московской области рапортовали Горшенину, что некоторые очевидцы оказались людьми с темным прошлым и отбывают сроки в местах лишения свободы. По сведениям местных следователей, один свидетель, Иван Фролов, был захвачен немцами в 1941 году и отправлен в лагерь для военнопленных, где захватчики заставили его рыть могилы и хоронить трупы. После освобождения он попал в советский фильтрационный лагерь, а в августе 1943 года был арестован как предатель Советского Союза и соучастник в преступлениях нацистов[563]. Ситуация с Фроловым не была уникальна, учитывая убеждение Сталина, что каждый советский солдат, чем-либо помогавший врагу – даже по принуждению, – предал родину.
В других случаях свидетели из списка оказались слишком больны или травмированы пережитым во время войны, чтобы давать показания. Например, некто Исмаил Хуажев, будучи заключенным нацистского трудового лагеря в Украине, видел массовые убийства заключенных «путем заражения туберкулезом, сыпным тифом, дизентерией». Но, по словам северокавказских чиновников, сам Хуажев был серьезно болен. Во время допроса он давал «путаные» показания, наполненные беспорядочными фактами, и говорил «неубедительно и неуверенно»[564].
В отличие от этих свидетелей другие, прошедшие проверку НКВД, умели правильно говорить, могли представить подробные сведения о нацистских зверствах и были полностью лояльны советскому режиму. Например, Иван Егоров был кадровым военным; он вступил в Красную армию в 1927 году и во время войны служил главным врачом Второй Латвийской партизанской бригады. Он был захвачен немцами в июне 1941 года и заключен в лагерь военнопленных в Латвии «Шталаг-347», где пробыл до 1943 года. Он видел то, что называл «пытками, истязаниями и убийствами» больных и раненых советских солдат, и представил следователям НКВД подробный отчет о «нечеловеческой обстановке» в лагере, а также список конкретных преступлений нацистов[565].
Митрополит Николай (в тот момент управляющий Московской епархией Русской православной церкви) также был признан образцовым свидетелем. В роли члена Чрезвычайной государственной комиссии он десятки раз выезжал в командировки для расследования и документации самых жестоких преступлений нацистов в городах и селах по всему СССР. В январе 1944 года он участвовал в советской комиссии, изучавшей захоронения в Катыни. Спустя несколько месяцев он участвовал в работе специальной комиссии, расследовавшей немецкие зверства в Ленинградской области. Советские руководители решили, что свидетельство митрополита Николая, религиозного деятеля, произведет особенно хорошее впечатление на Западе. В его характеристике отметили, что Николай высокообразованный человек, знает иностранные языки и представляет высокую ценность «в общественном отношении» в роли свидетеля в Нюрнберге[566].
Комиссия Вышинского на своем первом заседании 26 ноября колебалась в вопросе о вызове свидетелей. Все же Вышинский предложил прислать из Москвы в Нюрнберг пятнадцать-двадцать свидетелей, «если в этом возникнет необходимость»[567]. Комиссия Политбюро по Нюрнбергскому процессу собралась в Кремле 28 ноября и последовала этому совету, утвердив ориентировочный список из двадцати пяти свидетелей. Пятерых из них вызвали в Москву для подготовки к даче показаний. Это были директор Эрмитажа Иосиф Орбели, поэты Якуб Колас и Павло Тычина, священник Николай Ломакин и митрополит Николай. Кобулов и несколько агентов НКВД должны были в течение двух недель доставить свидетелей в Москву и определить, кого из них послать в Нюрнберг[568].
Под влиянием сообщений из Нюрнберга о показаниях Лахузена комиссия Политбюро быстро убедилась, что советскому обвинению необходимо вызвать собственных свидетелей для публичной дачи показаний, а иначе Джексон и его команда отвлекут все внимание на себя. К тому времени, как комиссия Вышинского собралась на свое второе заседание 1 декабря, вопрос был решен – советское обвинение будет опираться не только на письменные документы. Вышинский сообщил эту информацию и объявил, что советские обвинители должны допрашивать в суде всех свидетелей, какая бы делегация их ни вызвала. Наконец, Вышинский поручил Руденко договориться с другими главными обвинителями, чтобы никто больше не вызывал свидетелей, пока все четыре страны-обвинителя не представят суду свои документальные доказательства. Если договориться не выйдет, Руденко должен будет настаивать, чтобы свидетелей вызывали раньше времени только «в особо исключительных случаях»[569]. Вышинскому надоело, что советскую делегацию постоянно отодвигают на задний план.
В течение следующих недель следователи НКВД по особо важным делам подготавливали советских свидетелей и приглаживали их показания. Тем временем местные прокуроры и сотрудники госбезопасности продолжали слать Горшенину и Кобулову сведения о других потенциальных свидетелях, а также записи их показаний. Комиссия Политбюро не только курировала эту деятельность, но и тщательно изучала список бывших нацистских руководителей, находившихся в советском плену. Комиссия решила приготовить кое-какие собственные сюрпризы для Трибунала, держа их в секрете до самого момента выступления советских обвинителей[570].
* * *
2 декабря Вышинский уехал из Нюрнберга подготовиться к предстоявшей встрече американского, британского и советского министров иностранных дел в Москве, а также посоветоваться с Молотовым и Сталиным о совместных действиях союзников по денацификации Германии. Во время краткого пребывания в Нюрнберге Вышинский много сделал, чтобы направить советское обвинение на правильный путь. Перед отъездом как глава комиссии он назначил Горшенина своим заместителем, а Рагинского – своими глазами и ушами в советской делегации. Вышинский поручил членам комиссии регулярно встречаться с Руденко и Никитченко и сообщать обо всем происходившем в Москву. Он также приказал Никитченко держать Руденко в курсе всего, что говорилось на приватных встречах судей, – чем грубо нарушил одно из самых фундаментальных
