Шрифт:
Закладка:
Из стана Ягайлы не только было видно, но можно было их услышать, так близко уже были. Справа находилась большая королевская хоругвь, возвращающаяся с поля после поражения врага, как раз, когда те подъезжали к той стороне; а оттого, что здесь уже свежих сил крестоносцев не ожидали, не узнали идущих, тем паче, что имели вместо тяжёлых копий, которыми почти все немцы были вооружены, легкие пики для бросания, такие sulice, какие носили литвины.
Приняли их, таким образом, за литву и колебались, ударить ли.
– Немцы! – кричали одни.
– Литва! – уверяли другие.
Они принялись спорить, а между тем, все стояли, подпуская их всё ближе. Лишь Добеслав из Олесницы, чтобы не было канители, прижавши копьё к боку, пустился к ним один.
Зрелище было по-настоящему рыцарское, когда Добек с таким сердцем выступил на турнир.
Был он едва на полпути, когда тут же из немецких рядов пустился один из командующих, пришпорив коня, ему навстречу и, лёгкой своей пикой подбросив его копьё, перебросил его через голову. Если бы не это, то более тяжёлое, но более длинное Добково копьё попало бы крестоносцу в шлем; по счастью, он наклонил голову.
Потеряв копьё, сам Добеслав должен был, против нескольких сот будучи слишком слабым, развернуть коня и бежать к своим.
Преследовал его ещё крестоносец, пока коня копьём не ударил и не поранил, после чего отступил к своим. Не было уже сомнения, кого имели против себя польские хоругви, двинулись, таким образом, хоть уставшие, на свежих, с криком и охотой.
Здесь под королевскими очами повторилась битва ещё раз, такая же жестокая и кровавая. Хоругви поначалу стояли как стена, полные и свежие, долго теснили их и толкали, пока не сломили, Завиша, Машковский и лучшие из этих рыцарей. Не стался и этот последний отряд, а почти все, не желая уходить, сражаясь на последнем издыхании, как стояли на месте, дали себя поубивать. Этот отряд уменьшался, росла куча трупов под ногами, под конец и те, что наиболее мужественно сражались от отчаяния, пали.
Остатки хоругвей, которые были разбросаны, убежали в леса и на поле боя остались только стонущие раненые и те, что уже никогда встать не могли. Это поле с утра ещё свежим и храбрым людом заросшее, представляло наиужаснейший вид уничтожения, какой мог тронуть людское око и сердце. Несмотря на крики догорающих рыцарей и победителей, можно было назвать тищиной эту минуту, после утреннего грома и грохота.
С вершины, на которой стоял король, эта картина казалась триумфом; спустившись в долину – отвращением была и ужасом.
Никто ещё размеров одержанного триумфа рассчитать не мог, удержали поле, вынудили врага бежать, но победа не казалась сначала такой полной, такой решительной, как оказалось поздней. Ягайло благодарил Бога, всё больше узнавая о чём-то новом и неожиданном.
Копидловский Дрио привёл Ягайле того Ежи Герсдорфа, который тевтонскую хоругвь св. Георгия в сорок человек, от неё оставшихся, отдал, бросившись на колени перед ним, прося о жизни. Чех Пост из Сален привёл пойманного Конрада, князя Олесницкого; Скарбек – князя Казимира Шцетинского. Каждую минуту приводили кого-то, а большая толпа в прусском лагере и возах хозяйничила, забирая огромную добычу.
Пану Анджею Брохоцкому, который сражался в первом ряду, пришлось под конец биться с рыцарем, который привлёк его своим щитом, поскольку он имел на нём почти ту же эмблему, которую использовали Правдицы Брохоцкие. Таким образом, он пустился на него и два раза они копья на себе измерили, не в состоянии ни сломать их, ни выпасть из сёдел.
Во время третьей встречи Брохоцкий, имеющий огромную силу, бросив копьё, схватил за плечи противника и стащил его с коня. Тут, достав меч, поверженный хотел ещё защищаться, когда, сев ему на грудь, пан Анджей принудил его к сдаче. Когда, взяв с него слово, с земли его уже поднимал, упало забрало с рыцаря и открыла лицо молодого человека, как для немца, не противное, с быстрыми глазами и не омерзительного вида.
Вместе с пленником поднял также Брохоцкий и его щит, пристально рассматривая, что была за эмблема, что напоминала его герб. Он спросил его о том, кем он был, но сначала от побитого слова добиться не мог. Лишь по дороге в лагерь он узнал, что это был граф Дингейм откуда-то с Рейна, где в наскальном замчике, как хищный сокол, гнездился. Так он взял его с собой и у него была на это причина, потому что ему эти Дингеймы чужими не были, хоть заключённому в этом признаться не хотел. Этим он спас ему жизнь, потому что много других немцев, с которыми ни разговориться, ни к порядку прийти было невозможно, войско перебило на поле, не имея возможности их свободно отпустить, не желая ими обременять себя.
Ксендз Ян, на протяжении всего времени того столкновения молясь с поднятыми руками, как первосвященник, со слезами, взывал к Богу, чтобы дал справить добрую победу; наконец, уставший самим этим видом, упал как стоял, на землю, бессильный и почти бессознательный.
Он ни мог уделять слишком много внимания доверенной ему Офке, также не удержал бы, когда после отъезда чехов она побежала к тевтонским пленникам из-под Дубровна.
Старый солдат, который за ней присматривал, вглядываясь в поле боя, так этим сражением, которое было перед его глазами, увлёкся и разгорячился, что хоть раненый, ушёл к самой ближайшей хоругви, не в состоянии устоять на месте. Особенно под конец этой смертельной битвы всеми овладела та боевая ярость, от которой человек в конце о себе, о жизни и обо всём забывает.
Слуги и безоружная челядь с палками и шестами, без мечей и доспехов, протискивалась на поле и нападала на немецких рыцарей, мужество и дух которых, с какими выступали утром, уже покидали их.
И как самого короля Ягайлу, только лишь загородив ему дорогу придворные его и племянники могли задержать, так других ничего не сдерживало от участия в битве.
Во все стороны тянулись убегающие, которых выдавали светлые доспехи, сверкающие при лучах заходящего солнца. Со всех сторон были видны рассеившиеся отряды и погони за ними.
Огромное количество людей хозяйничило в прусском таборе и возах.
В той суматохе, когда ксендз Ян поздно осмотрелся и хотел найти Офку, напрасно о ней спрашивал и о её охраннике,
