символов нужной длины, и даже если бы каждую последовательность из двадцати восьми букв можно было напечатать всего за секунду – чтобы получить что-то похожее на Methinks it is like a weasel, пришлось бы ждать примерно в миллиард миллиардов миллиардов раз дольше, чем существует наш мир до сих пор.

В книге “Слепой часовщик” я в шутку написал, что не знаком ни с одной обезьяной, но, к счастью, моя одиннадцатимесячная дочь представляла собой “хорошо зарекомендовавший себя в деле генератор беспорядка, и она с готовностью (даже, может быть, излишней) согласилась взять на себя роль обезьянки-машинистки”. По поводу готовности я даже преуменьшил. Она приходила в мое убежище под самой крышей с видом на Оксфордский канал и лупила по клавишам своими крошечными кулачками, изо всех сил стремясь помочь мне закончить книгу в срок. Я привел в книге некоторые случайные последовательности символов, которые она напечатала, после чего продолжил: “Однако у нее много дел и без того, так что я был вынужден запрограммировать компьютер так, чтобы он сам имитировал печатающего младенца или обезьяну”.

Никто, знакомый со сферой телевидения, не удивится, узнав, что Джереми захотел воссоздать эту сцену. Ив, мать Джулиет, принесла дочь в мой кабинет в Новом колледже, где шли съемки. Может быть, дело было в пугающем присутствии камер, операторов, осветительных приборов и огромных посеребренных зонтиков, и в криках режиссера “Перемотка!” и “Стоп!” – но бедняжка Джулиет, даже сидя на коленях у матери, была скована страхом сцены и отказывалась продемонстрировать свое машинописное мастерство. Так что фильм в итоге сразу переходит к компьютеру, который сравнивает имитацию обезьяны с дарвиновским алгоритмом накапливающего отбора. “Мутантные” цепочки символов, напоминающие искомое, избирательно получают возможность “размножаться” в следующих поколениях, и весь процесс “выведения” предложения Methinks it is like a weasel занимает всего около минуты.

Программа Weasel, конечно, имитировала дарвиновскую эволюцию лишь в очень ограниченном смысле. Она была разработана, чтобы показать мощь накапливающего отбора в сравнении с одноступенчатым отбором в одном поколении. Более того, она была нацелена на определенный результат (заранее заданное предложение Methinks it is like a weasel), а это заметно отличается от того, как действует эволюция в действительности. В жизни выживает то, что выживает. Нет никакой заданной цели – как бы ни было соблазнительно представлять ее задним числом. Исходя из этих соображений, позже я написал гораздо более интересный и правдоподобный набор программ-“биоморфов”, о которых расскажу в одной из следующих глав и которые тоже сыграли немалую роль в фильме.

Чтобы снять одну из дальнейших сцен, мы отправились в Берлин. Мы хотели снять немецкого инженера Инго Рехенберга: он был пионером внедрения дарвиновских методов для проектирования ветряных мельниц и дизельных двигателей. Заодно мы воспользовались возможностью посетить Берлинскую стену и посмотреть на часовых из Восточной Германии, готовых застрелить любого, кто попытается сбежать от оруэлловской тирании Штази. При виде этого гнетущего мрачного зрелища обычная жизнерадостность Джереми изменила ему, и я никогда не забуду вопль отчаяния, который вырвался у него, не адресуясь ни к кому конкретному, вверх, в серое от дождя небо.

Я рад, что снялся в этих двух фильмах “Горизонта” Би-би-си, но пересматривая их, чтобы писать эту книгу, я был поражен – и даже слегка смущен – тем, как нервно и нерешительно я говорил на камеру. Возможно, это объясняется еще и тем, что я помнил: каждая ошибка обходится дорого. В те времена мы снимали на 16-миллиметровую пленку; она стоила дорого, и повторно использовать ее было нельзя. Сегодняшние цифровые способы записи не стоят ничего. Ошибка ведет только к трате времени на дополнительный дубль. Джереми был очень добр и никогда не упоминал о затратах на съемки и об ограниченном бюджете от Би-би-си, но каждый раз, как я допускал оплошность в тех “Горизонтах”, я чувствовал, что должен извиниться.

Джереми отрицает запинки и неуверенность, в которых я только что признался, и подозревает меня в сверхчувствительности к собственным недостаткам. В любом случае – возможно, из-за сокращения денежных затрат на ошибки благодаря переходу на цифровые средства записи, а возможно, из-за того, что я был на десять лет старше, – я не вижу подобной неуверенности, пересматривая документальный фильм для Четвертого канала, в котором я снялся в 1996 году: “Преодолевая научный барьер”.

“Преодолевая научный барьер”

На Четвертом канале нет своей собственной съемочной команды или помещений. Они заказывают работы независимым продюсерским компаниям, множество которых появилось в Лондоне и по всей стране (кстати, Би-би-си тоже все больше идет этим путем). Так что исходно с проектом фильма “Преодолевая научный барьер” ко мне обратились не с Четвертого канала, а из компании John Gau Productions Ltd. Мне не потребовалось много времени, чтобы выяснить: Джон Гау был одной из самых уважаемых фигур в британском телевидении – ветеран Би-би-си, который ушел и основал собственную независимую компанию, пользующийся всеобщим уважением благодаря опыту в телевизионной сфере и успехам в завоевании наград и заказов. Я не слишком сомневался, прежде чем подтвердить свое участие в заявке, которую он отправлял на Четвертый канал. Заявка была одобрена, и для съемок фильма Джон нанял внештатного режиссера – Саймона Рэйкса, а продюсером собирался быть сам. Мы хорошо поладили и с Саймоном, и с Джоном, и я остался очень доволен фильмом – не изменилось мое мнение и после того, как я недавно его пересмотрел.

Фильм “Преодолевая научный барьер” сочетал примерно в равной мере гимн научному методу (и чудесам, которые он

открывает) – и плач по тому, как пренебрегают наукой в нашем мире. Как пример последнего мы привели историю Кевина Каллана, водителя грузовика из Англии: его приговорили к пожизненному заключению за убийство, но потом освободили – и мы объясняли в фильме почему. Выслушав показания докторов, не знакомых с физикой травм головы, присяжные на суде пришли к выводу, что Кевин насмерть растряс свою четырехлетнюю падчерицу Мэнди.

Мы стремились донести мысль, что к несправедливому приговору привело научное невежество – не только судьи и обвинителей, но и защитников самого Кевина. Когда Кевин осмелился спросить собственного адвоката, каких специалистов пригласят на защиту, адвокат велел ему заткнуться и не вызвал никаких свидетелей вообще. Потому что доктора, которым решили позвонить защитники, согласились с точкой зрения экспертов обвинения. Кевин остался один-единственный свидетель в свою защиту, и его осудили на пожизненное.

Он остался один, но не был сломлен. Тюремные правила позволяли ему заказывать книги, и он взялся за системное изучение мудреных материй нейропатологии. Много лет спустя