него боярин.

Сохотай рассмеялась в ответ. Чёрные, как угольки, раскосые глазки её игриво переливались лукавыми живыми огоньками.

Они рысью проскакали с холма вниз, пронеслись через ковыльную равнину, круто обрывающуюся у речной излуки, затем миновали негустой дубовый лесок и оказались возле самого берега Хорола.

Варлаам глянул на своё отражение в воде. Узкая нечёсаная тёмная борода, обветренное загорелое лицо, на голове — шапка округлая мохнатая, кафтан войлочный татарский, сабля кривая на боку, сапоги из зелёного сафьяна с загнутыми носками — ну чем не ордынец! Даже молвь мунгальскую освоил, почти всё, что говорит Сохотай и её соплеменники, понимает.

Грустно усмехнувшись, он отвёл очи в сторону.

Сохотай поехала впереди, громким, диким гиканьем подгоняя свою лошадь, Варлаам последовал за ней, наблюдая, как качается в такт движениям скакуна тонкая фигурка девушки.

Скакали вдоль берега, копыта глубоко проваливались в рыхлый песок. Узкой тёмной лентой проскользнул поперёк пути полоз, Варлаам увидел, как извивающееся тело его нырнуло и скрылось в волнах.

У реки было прохладнее, свежее, чем в степи, Варлаам поначалу отстал, по вскоре догнал резво скачущую Сохотай.

; — Смотри! Тарпаны! — крикнула, указывая вдаль, девушка.

Круто осадив едва не вставшую на дыбы истошно заржавшую кобылу, она сняла с головы сокола колпачок, затем вытянула вперёд руку в грубой кожаной рукавице, поманив, усадила на неё птицу и затем резко подбросила сокола в воздух.

Красиво разбросав в стороны крылья, хищник взмыл к небесам и стремительно полетел в сторону табуна.

— Нападёт сверху... Выклюет вожаку глаза... — бросила Сохотай через плечо Варлааму.

Взяв в руку волосяной аркан, она снова погнала вскачь свою кобылу.

Варлааму не захотелось ехать за ней. Оставшись на берегу, он стал издали наблюдать за табуном, на который с разных сторон, как чёрные вороны, неслись мунгальские воины. В воздухе засвистели арканы. Варлаам видел, как Сохотай, захватив петлёй за шею, удерживает па аркане яростно упирающегося крупного тарпана. Двое нукеров помогают ей стреножить дико ржущего пленника. Тарпан брыкается, пытается уйти, порвать верёвки, но выросшие в степи, рождённые наездниками ордынцы умело укрощают его, движения их лёгки и быстры. Сохотай не отстаёт от остальных: вот она, низко пригнувшись к шее своей кобылы, опять бросает аркан, опять опутывает и останавливает на скаку очередного дикого коня.

«Она сильная. Дочь степей. Всю жизнь, с малых лет — верхом, длани у неё огрубелые, в мозолях от поводьев, привычные к оружию. Говорят, стреляет из лука лучше любого из нас, руссов. А аркан как кидает!»

Варлаам от души любовался ловкостью молодой мунгалки.

Отряхивая с одежды пыль, Сохотай мчится ему встречь, что-то кричит хрипло, Варлаам не разбирает слов, лишь ветер шумит у него в ушах. Клубится пыль, песок скрипит на зубах.

Варлаам спешивается, снимает с головы шапку, вытирает с чела пот. Сохотай уже рядом, на ходу спрыгивает наземь, смуглая рука её опирается о его плечо. Девушка, как бы невзначай, задерживает ладонь у него на груди.

Она совсем близко, дышит беспокойно, неровно, от неё как будто пахнет дымом кизячного костра. Варлаам замечает выступающие под кожей доспеха округлости её грудей, вздымающихся в такт дыханию.

— Мой сокол! ... Выклевал глаза тарпану! Потом... Слепого тарпана... Я убила стрелой! ... — похвасталась Сохотай. — Его изжарят на костре.

— Где же теперь» твой сокол? — спросил Варлаам.

— У сокольничего. Отдыхает на плече. Потом его... Посадят в клетку... Деревянная клетка... Жерди... Я подкармливаю его... И Рогмо-гоа тоже кормит своего сокола.

Пешими, ведя лошадей в поводу, они побрели в сторону становища.

Солнце палило нещадно, спрягаться от его жалящих лучей было некуда, вокруг до окоёма простиралась зелёная равнина с редкими взлобками усеянных цветами курганов, па которых высились мрачные каменные изваяния.

— Кто сделал эти камни? — спрашивала, тормоша задумчивого Варлаама за рукав, Сохотай.

— Говорят, половцы, кипчаки. А может, они стояли здесь ещё

и до них, со времён древних скифов. Эти статуи — как памятники о былых племенах и народах. Когда-то они жили здесь, а теперь от них ничего не осталось. Ничего, кроме этих истуканов.

— Исчезают и погибают слабые. Сильные живут. Сильные побеждают всех своих врагов! Женщины дарят им любовь и рожают детей, таких же крепких, здоровых, сильных. Вот мы, дети воинов Священного Воителя, мы пронесли паши бунчуки от Золотого Ононадо Дунай-реки. Весь Дешт-и-Кипчак покорился нам. И вы, урусы, тоже признали пашу власть над вами. И мадьяры, и другие тоже трепетали перед нами! Надо быть сильным и никого не бояться! Тогда любой враг упадёт перед тобой на колени! Так учил нас с братом отец.

— Не всё так просто, княжна, — с горькой усмешкой прервал пламенную речь своей спутницы Варлаам. — А если голод или чума. Или если врагов много, а ты — один? Потом, иногда сам не знаешь, кто друг тебе, а кто — враг.

— Это как же так? — Мунгалка удивлённо наморщила свой маленький лоб. — Я не понимаю. В жизни всё должно быть просто, понятно. А у тебя... Ты запутался в словах и делах. Как муха в паутине.

— Возможно, — угрюмо обронил Варлаам.

«А ведь она права. Как бы и я хотел, чтобы жизнь моя была проще, ясней, честней, чище. Но увы, — боярин вздохнул, — не мы выбираем время, в котором живём, и мы не властны над судьбой. Но нет, не совсем так. Судьбу можно, как корабль, направить в другое русло. Не всегда, но можно».

Варлаам улыбнулся, сам не зная чему. В этой юной мунгалке была заключена какая-то первобытная живость, непосредственность её казалась наивной, но незримо притягивала его, исстрадавшегося, усталого путника, давно сбившегося с дороги и бредущего невесть в какие края. Он с благодарностью посмотрел на девушку, которая, поправляя на голове шапочку, ответила ему своей обворожительной белозубой улыбкой.

37.

Берестяная грамота с нацарапанными писалом буквицами лежала перед Альдоной на столе. Молодая княгиня в очередной раз перечитывала скупые строки, тщетно пытаясь разобраться, что же за человек этот Варлаам. Или он лицемер и подлец, каких свет не видывал, или же он в самом деле был обманут и не ведал о готовящемся убийстве Войшелга. Тогда почему принял боярство из рук Льва? Почему не пытался удержать Льва и его сообщников от преступления? Или не мог? Было уже поздно? Или он ненавидел Войшелга, как Лев, и поэтому не стал мешать убийцам? Вот так стоял и смотрел, как