Альдона вспомнила их встречу в саду над берегом Луги. Варлаам тогда укорял Войшелга в том, что тот втянулся в дела галицких князей, наследников покойного Даниила. Альдона с возмущением и гневом отвергла его слова, но уже во время той беседы закрались ей в душу сомнения. Подумалось: а в самом деле, не лучше ли было бы: Лев — в Холме, он старший сын князя Даниила, Шварн — в Перемышле. Тихо было бы, спокойно, никакие горластые бояре не навязывали бы Шварну свою волю, никакой Григорий Васильевич не помыкал бы им так, как было до недавнего времени. Лев бы, наоборот, помог с боярами управиться. Это Юрата виновата во всех бедах. Альдона поймала себя на мысли, что ненавидит свекровь лютой ненавистью. Да, она — хуже, гаже и Льва, и Григория. Такие, как Юрата, одержимы одним неистовым желанием — давить своею волею волю других людей, давить с необузданной яростью, со страстью, пусть бы эти другие были даже их родными чадами. Как Шварн.

Лев — тот коварен, опасен, но хотя бы умён. Да, убил Войшелга, убил подло, предательски, враг он ей, Альдоне, ненавистник, но разве не вызвал сам Войшелг гибель свою казнями, жестокостью, пролитой безвинной кровью? Он творил дела злые ради блага Литвы? Может, и так. Но зачем влез в галицкие свары, зачем озлобил Льва и многих бояр? Разве не об этом говорил тогда Варлаам? И что же? Он прав? Он не переветник? Он правду начертал на бересте? Или...

Альдона снова взяла в руку грамоту, вчиталась в неровные строки:

«Не знаю, дьявол ли сделал нас, возлюбленная княгиня, смертными врагами, или такова Воля Божья, но только одно скажу: не предавал я никого, не клялся ложно. Говорил, что думал, и не догадывался, что сотворить хотят. А может, то за наш с тобой грех наказанье. Нет в душе моей лукавства, видит Господь. Это Он защитил меня от смерти лютой. И тебя, княгиня Альдона, оберёг от греха. Не дал ибо сотворить тебе дело неправедное, обагрить руки кровью моей. Прости же хотя бы ныне меня, многогрешного раба твоего! Молю, всей душой взываю к тебе: прости! Грешен по дурости своей, по недогадливости! Не будь врагом моим, умертви ненависть и злобу в сердце своём! И увидишь сама тогда: легче тебе станет, чище и светлей мир вокруг тебя сделается...»

Альдона поднесла к грамоте свечу, подожгла и бросила гореть её в медную чашу, глядя, как лижут бересту жадные языки пламени.

В окно сполохами ударили солнечные лучи, осветили камору и бледное лицо молодой женщины, исполненное печали, сомнения и тревоги. Альдона боялась — за себя, за Шварна, за крохотную дочь. Нигде, ни в ком не находила она так нужной ей сейчас поддержки. Всюду мерещились ей козни врагов, весь мир вокруг казался непрочным, зыбким, хрупким, готовым рассыпаться, разбиться, как стекло, на мелкие осколки.

«Ведь все они — Мориц, Абакум, Ян — помышляют только о себе, о своих угодьях, о вотчинах, о доходах. Шварн, Лев или кто иной будет княжить в Холме — им всё едино. Что же мне делать? Как быть? Чем упрочить, укрепить стол Шварна? Может, литовские нобили помогут? Да как же! Разве можно верить таким, как трусливый Маненвид или лукавый Трайден?! Не такие ли, как они, убили в Кернове отца, не против таких ли воевал Войшелг?!»

Мысли молодой женщины прервал громкий настойчивый стук в дверь.

— Матушка-княгиня! Беда! — впорхнула в камору челядинка. — Со Владимира гонец скорый! Добрава Юрьевна померла!

Альдона вскрикнула, словно ужаленная.

— Как?! Добрава Юрьевна?! — Потрясённая неожиданной горестной вестью, она вскочила с лавки и растерянно застыла посреди каморы.

...В горнице дворца заседала Боярская дума. Сумрачный Шварн, в чёрном зипуне с серебряным узорочьем, насупив брови, слушал рассказ гонца.

— Почила внезапу. Пушила слуг, за грудь схватилась, задыхаться стала. Упала. Без памяти с утра до вечера лежала и тако и скончалась, — повествовал молодой владимирский отрок.

— Что ж, закладывать вели возы, — приказал Шварн дворскому. — Заутре ж с утра и поедем во Владимир. А ты, — обратился он к гонцу, — скачи наперёд. Передай: скорбим мы вместе со стрыем и всеми домашними его.

Бояре согласно закивали головами.

...В залах Владимирского замка тускло мерцали свечи. Монахи в чёрных одеждах читали заупокойные молитвы. Аромат ладана окутывал горницы и переходы, было печально, уныло, тихо.

Возле тела умершей билась в беззвучных рыданиях Ольга. Альдона, как могла, утешала её, пыталась увести в бабинец, но молодая владимирская княгиня лишь трясла головой и отталкивала протянутые к ней руки подруги.

Князь Василько Романович, ссутулившийся, высохший, в одночасье превратившийся из грозного державного мужа в седобородого старца с потухшим взором и густо усеянным морщинами лицом, сидел у изголовья почившей супруги. Понурив голову, он едва слышно шептал:

— Почто оставила меня, лада милая?! Почто бросила здесь, в юдоли земной?! Обратится голубкой сизокрылой душа твоя чистая, взлетит на небеса, за облака белые! Как же жить мне топерича без тебя на белом свете, ладушка?! Добравушка моя ненаглядная!

Внезапно на пороге палаты появился Лев. Стан его облегал чёрный долгополый кафтан, в руках он мял шапку с меховой опушкой и шёлковым вышитым серебряными крестами верхом. Неслышно ступая, владетель Перемышля подошёл к гробу и медленно опустился на колени. Кусая вислые усы, он с выражением досады на лице покосился на Альдону, которая в ответ на его безмолвный кивок с нескрываемым презрением отвернулась.

Прервав царящее в палате молчание, Лев хрипло промолвил, обращаясь к князю Васильку:

— Крепись, стрый. Для каждого из нас княгиня Добрава яко луч солнечный была. Да токмо... Токмо не уберечься никому от потерь тяжких. Скорблю с тобою вместях. Яко мать вторая была для нас с братией покойная княгиня.

Дядя и племянник обнялись, похлопали друг дружку по спине.

Альдона наконец сумела отвести от гроба рыдающую Ольгу. Женщины поднялись на верхнее жило. Лев хмуро, исподлобья глянул им вслед.

«Ведь не простит меня николи эта. Чего доброго, мстить измыслит. Не по её ли указке Варлаама моего едва жизни лихие люди не лишили? Варлаам в письме отписал: мол, разбойники его полонили, а татары отбили. Опять же Маучин человек сказал: литвины то были. Может, Ольга что ведает? Подруги ведь. Вот бы узнать. Подослать к ней еже челядинку? Нет, не выйдет ничего. Где такую челядинку сыщешь? Не любят здесь меня. Холопы, и