Шрифт:
Закладка:
Белая лань
Приверженцы четкой метрики могут читать последнюю строку («Unos días más que el sueño del prado y la blancura») так:
Un tiempo más que el sueño del prado y la blancura.
Этим вариантом я обязан Алисии Хурадо.
Железная монета
(1976)
Предисловие
Давно перешагнув за семьдесят лет, отпущенных человеку божественным Духом, даже самый бестолковый писатель начинает что-то понимать. Прежде всего, собственные границы. Он с умеренной надеждой осознает, за что ему стоит браться, а что – и это гораздо важней – для него заказано. Подобный, может быть, не слишком приятный вывод распространяется как на поколения, так и на отдельного человека. Я уверен, что время пиндарических од, трудоемких исторических романов и рифмованных прокламаций прошло; вместе с тем я столь же чистосердечно верю, что беспредельные возможности протеического сонета или уитменовского верлибра по-прежнему не исчерпаны. И ровно так же уверен, что универсальная эстетика на все случаи жизни – не более чем пустая иллюзия, благодарный предмет полуночных кружковых бдений или источник беспрерывных самоослеплений и помех. Будь она единой, единым было бы и искусство. А это явно не так: мы одинаково радуемся Гюго и Вергилию, Браунингу и Суинберну, скандинавам и персам. Железная музыка саксов притягивает нас не меньше, чем зыбкие красоты символизма. Каждый самый случайный и малозначительный сюжет требует своей эстетики. Каждое самое нагруженное столетиями слово начинает новую страницу и диктует иное будущее.
Что до меня, то я осознаю, что следующая ниже разнородная книга, которую судьба день за днем дарила мне весь 1976 год в университетском запустении Ист-Лансинга и в моей, снова обретенной потом, родной стране, вряд ли будет намного лучше или намного хуже своих предшественниц. Это скромное предвидение по-своему развязывает мне руки. Я могу позволить себе некоторые прихоти, ведь судить меня все равно будут не по тому, что я здесь написал, а по довольно неопределенному, но достаточно точному образу, который обо мне составили. Поэтому я могу перенести на бумагу темные слова, которые услышал во сне, и назвать их «Ein Traum». Могу переписать и, вероятней всего, испортить сонет о Спинозе. Могу попытаться, сместив ритмические акценты, расшевелить классический испанский одиннадцатисложник. Могу, наконец, предаться культу предков и другому культу, озарившему мой закат: германским корням Англии и Исландии.
Не зря я родился в 1899 году: все мои привычки – из прошлого века и еще более давних времен, я всегда старался не забывать роды своих далеких и уже полустертых временем предшественников. Жанр предисловия терпим к признаниям, так вот: я безнадежный собеседник, но внимательный слушатель. Никогда не забуду разговоров с отцом, с Маседонио Фернандесом, Альфонсо Рейесом и Рафаэлем Кансиносом-Ассенсом. Знаю, что о политических материях мне высказываться неуместно, но, может быть, позволительно добавить, что я не верю в демократию, диковинное извращение статистики.
Элегия о невозможной памяти
Чего бы не отдал я, чтобы вспомнить
улицу пыльную с глинобитными стенами,
высокого всадника, наполняющего зарю
(в длинном изношенном пончо)
в один из дней на равнине,
в один из дней без числа.
Чего бы не отдал я, чтобы вспомнить
мать, что смотрит на утро
в поместье Санта-Ирене,
еще не зная, что будет
носить фамилию Борхес.
Чего бы не отдал я, чтобы вспомнить
о том, как сражался под Сепедой,
и видел, как Эстанислао дель Кампо
приветствует первую пулю
с радостью мужественного человека.
Чего бы не отдал я, чтобы вспомнить
ворота потаенного дома,
которые мой отец раскрывал каждый вечер,
стоя на пороге сна,
и которые раскрыл в последний раз
четырнадцатого февраля тридцать восьмого года.
Чего бы не отдал я, чтобы вспомнить
о том, как корабли Хенгиста
покидают песчаные берега Дании,
чтобы встретиться с островом,
который тогда еще не был Англией.
Чего бы не отдал я, чтобы вспомнить
(я ведь помнил, да позабыл)
золотые полотна Тёрнера,
бескрайние, словно музыка.
Чего бы не отдал я, чтобы вспомнить,
как слушал Сократа в тот вечер,
когда, уже выпив цикуту,
он спокойно изучал проблему
бессмертия,
перемежая мифы и рассуждения,
а синяя смерть поднималась
все выше
от его холодеющих ног.
Чего бы не отдал я, чтобы вспомнить,
как ты говоришь, что любишь меня,
и я не могу заснуть до утра,
растерзанный и счастливый.
Полковник Суарес
Чеканенный из скорбного металла,
Он возвышается над кромкой мрака.
По тротуару юркнула собака.
Ночь истекла, а утро не настало.
Он видит город свой над бесконечной
Равниною в усадьбах и загонах —
Простор, посильный разве что для конных,
Уснувший мир, исконный и навечный.
Ты брезжишься за вековою тенью,
Мой юный вождь, распорядитель боя,
Что стал твоей и общею судьбою, —
В Хунине, блещущем, как сновиденье.
Над Южной ширью снова, как в начале,
Ты высишься в безвыходной печали.
Кошмар
Король мне снился. Он вставал из мрака
В венце железном, с помертвелым взглядом.
Я лиц таких не видел. Жался рядом
Жестокий меч, как верная собака.
Кто он – норвежец, нортумбриец? Точно
Не знаю – северянин. Бородою
Грудь полускрыта, рыжей и густою,
И безответен взгляд его полночный.
Из зеркала и с корабля какого,
Каких морей, что жизнь его качали,
Принес он, поседелый и суровый,
Свое былое и свои печали?
Он грезит мной и смотрит с осужденьем.
Ночь. Он стоит все тем же наважденьем.
Канун
Песок, бегущий струйкою сухою,
Неутомимое теченье рек,
Воздушней тени падающий снег,
Тень от листвы, застывшие в покое
Моря, валы с неверным гребешком,
Старинные дороги мастодонта
И
