Шрифт:
Закладка:
Несчастная звала с тоской во взоре:
«Мой сын убит, он должен быть отмщен!»
И кесарь ей: «Повремени, я вскоре
Вернусь», — А вдруг, — вдовица говорит,
Как всякий тот, кого торопит горе, —
Ты не вернешься?» Он же ей: «Отмстит
Преемник мой». А та: «Не оправданье —
Когда другой добро за нас творит».
И он: «Утешься! Чтя мое призванье,
Я не уйду, не сотворив суда.
Так требуют мой долг и состраданье».
Предложение Траяна о передаче обязанностей преемнику некорректно. Обязанности, налагаемые должностью, необходимо выполнять. Траяна ждет армия, поход, слава, но есть хотя и более скучные, но необходимые дела, исполнения которых ждет от власти народ. Данте специально отмечает столь редкое для его времени смирение представителя власти, тем паче императорской. Но здесь, за порогом врат, всё говорит о смирении. Данте видит приближающуюся толпу ... не людей ... вернее, не совсем людей, но фигуры, придавленные словно камнями. При виде их Данте понимает, что, как и в аду, гордость здесь карается беспощадно. А ведь этот грех присущ и ему... «О христиане, — восклицает он мысленно, — гордые сердцами, // Несчастные, чьи тусклые умы // Уводят вас понятными путями!». Интересно, что примеры, которые приводит здесь поэт, в основном относятся к сфере искусства. На этом горном склоне нет оправдания «художественному темпераменту»; нет места пренебрежению порядочностью, не говоря уже о нравственности (хотя по сути это одно и то же). Итальянский художник Одеризи сожалеет о своем стремлении к известности и о том, что пока он жил, ни одному из собратьев он слова доброго не сказал. «Здесь платят пеню за такую спесь». Земная слава проходит быстро. «Кисть Чимабуэ славится одна, // А ныне Джотто чествуют без лести, // И живопись того затемнена». Известность? Слава Вергилия к тому времени прожила всего лишь тринадцать сотен лет, сейчас ей тысяча девятьсот. Но «За Гвидо новый Гвидо высшей чести // Достигнул в славе; может быть, рожден // И тот, кто из гнезда спугнет их вместе». Возможно, под этим третьим Данте имеет в виду самого себя, и даже если он прав, его упования уже греховны. Данте, как и Мильтон, знал, какую опасность таит в себе гордость, потому что она была свойственна и ему. Его собственной славе также грозит забвение, и вовсе не вследствие изгнания, которое еще впереди, а именно из-за духовного несовершенства. Ему рассказывают, как некто, весьма известный, ради друга, попавшего в плен, поступился всем, но вырвал друга из плена, хотя «он каждой жилой был дрожать готов». Данте понимает, насколько он зависим от других людей, понимает, что следует принять и удачу, и изгнание смиренно и с любовью; что и вне родного города ему надлежит оставаться щедрым и вежливым, каким он был когда-то во Флоренции благодаря Беатриче и сверхъестественной благодати.
Души гордецов следуют своим путем под звуки молитвы «Отче Наш». В молитве часто повторяется местоимение «мы», и Данте важно подчеркнуть эту общность, отрицающую гордое «я». На этом ярусе Чистилища ангел стирает со лба Данте грех гордости. Множество примеров, открывающихся глазам поэта под ногами на камне, говорит об умалении значимости собственного «я», растворении его в других тщетных проявлениях гордыни. Искусство, во что бы то ни стало, должно рассматриваться только само по себе; благородство рождения и место обитания не дают душе превосходства; следовательно, нет разницы между человеком и человеком. Бремя, отягощающее нас, — это наше собственное бремя, и нам нести его до тех пор, пока Господь не сочтет искупление достаточным. Но позже, на самом высоком ярусе, мы увидим, что это еще не вся правда, поскольку Бог будет удовлетворен только тогда, когда и мы удовлетворимся состоянием своей души. По словам Стация, души в чистилище возносятся тогда, когда желают и могут подняться; когда их воля к восхождению пересилит тяжесть греха. Так действует божественная справедливость. Но это просто означает истинное пробуждение любви в человеке. Гордые молятся за тех, кто на земле, и за тех, кто на земле молится за них, чтобы они «чистыми и светлыми» могли войти в пространство полной свободы всех утвержденных образов, даже незримых и невообразимых.
Ангел второго яруса выходит им навстречу, указывая путь. Второй ярус для завистников. Здесь отмечена роль зрения, поскольку зависть часто порождена глазами завистника. Потому обитатели второго яруса предстают перед нами с зашитыми веками. «У всех железной нитью по краям // Зашиты веки...». Этот грех не свойственен великодушным, и Данте не рассчитывает провести здесь много времени. Завистники одеты во власяницы цвета камня. Они лежат на голой скале; солнце светит на них, но они не видят света. Их души темны, поскольку им была недоступна радость за других людей, испытывавших удовольствие. Почему так? Может быть, они были настолько глупы, что считали себя выше других? Может быть, они сравнивали себя с другими и считали себя обделенными по сравнению с другими? В том мало чести. Они не способны к обмену с небесами, солнце содружества не для них. Гвидо дель Дука признается: «Так завистью пылала кровь моя, // Что если было хорошо другому, // Ты видел бы, как зеленею я». Зависть легко перерастает в ненависть, и тогда это уже застывший ледяной взгляд в нижнем круге ада. Зависть — это предательство человечности. «О род людской, зачем тебя манит // Лишь то, куда нет доступа второму?» (XIV, 86–87) — восклицает дель Дука. Он обвиняет индивидуализм завистников, не способных разделить радость с другими.
Вергилий замечает: «Вкруг вас, взывая, небеса кружат, // Где все, что зримо, — вечно и прекрасно, // А вы на землю устремили взгляд». Но для Данте такой ответ слишком прост. Он просит учителя разъяснить ему увиденное на втором ярусе. Вергилий не отказывается.
Богатства, вас влекущие, тем плохи,
Что, чем вас больше, тем скуднее часть,
И зависть мехом раздувает вздохи.
А если бы вы устремляли страсть
К верховной сфере, беспокойство ваше
Должно бы неминуемо отпасть.
Ведь там — чем больше говорящих «наше»,
Тем большей долей каждый наделен,
И тем любовь горит
