Шрифт:
Закладка:
У всего ВИА прекрасные сценические костюмы и отличная повседневная одежда. У нас замечательные музыкальные инструменты и очень неплохая сценическая аппаратура. Можно мечтать и о большем и лучшем, но для школьного коллектива они прекрасны. С другой стороны, нам есть куда расти, в том числе и в смысле качества инструментов.
Ну да ладно, я отвлёкся. Что там у нас в сидорах? Развязал горловину первого, и вытряс содержимое на верстак. Доллары! Сидор оказался туго набит пачками одно, десяти и стодолларовых, купюр. Считаю. В рюкзаке триста пачек, в том числе пятьдесят семь пачек однодолларовых банкнот, четыре пачки десятидолларовых, остальные по сто долларов, получается в сидоре два миллиона двести девяноста девять тысяч семьсот долларов. Это если я правильно посчитал, а то что-то разволновался при виде денег. Очень солидная сумма, особенно сейчас, когда доллар в большой цене.
Укладываю деньги обратно и убираю его в тайник.
Второй сидор набит пачками по двадцать пять, пятьдесят и сто рублей. Бесполезный хлам. Купюры образца сорок седьмого года, с шестьдесят первого они не в ходу. Делать нечего, оставлять улики нельзя, я вытаскиваю на улицу буржуйку, и зажигаю её, набив пачками рублей. Плотно сложенная бумага горит плохо, но это не страшно — у меня впереди целый день, успею спалить. Третий сидор имеет очень любопытное содержимое: в нём красивый деревянный ларец, обложенный пачками неизвестных мне денег. Ларец тоже с совершенно бесполезным содержимым — личными письмами и фотографиями. Содержимое ларца тоже отправляется в печку: при беглом просмотре, ничего интересного в письмах я не обнаружил, а хранить бумаги, которые могут стать уликой против тебя глупо. Немного поразмыслив, я порубил ларец на щепки и тоже отправил в печку: вещь приметная, с монограммой, а значит, потенциально опасная.
Вообще-то я подумывал о том, что неплохо бы сдать клад государству и получить законные двадцать пять процентов, но… решил, что это глупо. Я рискую, передавая сведения полковнику Момышулы, и не факт, что его соратники сумеют предотвратить антисоветский переворот восьмидесятых-девяностых годов. Если всё сложится благополучно, то я сдам клад государству, а если нет… Пусть уж у меня и моих близких, во время проклятой перестройки будет «золотой парашют». Вывезу всех в тихую страну, скажем, в Грецию, да и поселю там, на частном острове. Но сначала всё же потрепыхаюсь, или как правильно обозначить это действие? Не знаю, малограмотен.
Четвёртый вещмешок озадачил меня своим содержимым. С одной стороны, всё ясно: деньги, триста пачек по сто банкнот. И повторяющиеся на трёх языках надписи на банкнотах понятные: Schweizerische Nationalbank, Banque Nationale Suisse, Banca Nazionale Svizzera. Швейцарские франки номиналом по пять франков. Загадкой является простое обстоятельство: а в ходу ли эти купюры? Многие страны после войны сменили свои деньги, а сделала ли это Швейцария, даже не подозреваю. Укладываю пачки обратно в сидор, и прячу в тайник. Всё. Остаётся только дожечь советские деньги, и я совершенно свободен. Уроки сделаны ещё вчера с вечера, на репетицию мне не надо.
* * *
Я уже закончил, и закрывал мастерскую, когда от соседского забора раздался неумелый свист. Даже не свист, а шипение, но внимание привлёк. Оглядываюсь, вижу над забором призывно машущую руку и слышу шёпот:
— Юра, иди сюда!
Подошел, нырнул в такой знакомый лаз, за которым стояла Катерина.
— Здравствуй, Катя, зачем звала?
— Здравствуй, Юра. Раз звала, значит по делу. Письмо пришло тебе. Передать надо. Тебе интересно? — Катя напряжена, явно волнуется, говорит рублеными фразами. Смотрит на меня исподлобья, чувствуется, что хочет завести разговор, но страшно стесняется.
— Конечно, интересно! — делаю я заинтересованное лицо — Письмо от Лизы?
— От Лизы.
На лице Кати странная смесь одобрения и негодования. Ничего не понимаю, обязательно надо разобраться в происходящем, а то мало ли…
— Ну давай. — протягиваю руку.
— Спляши! Когда письмо получают, надо плясать.
Делать нечего, изображаю дикую помесь вальса и лезгинки, вызывая слабую улыбку на лице Кати.
— Держи, заработал. — и Катя протягивает мне конверт.
Беру и кручу в руках. Хм… А конверт-то вскрывался, а потом заклеивался, причём неумело: вон покоробленный край и волнистая кромка на линии склейки. Явно вскрывал не перлюстратор из кейджиби — те ребята серьёзные, дело своё знают туго. Тут видна неумелая рука стоящей напротив меня непонятно от чего волнующейся женщины.
— Спасибо. Пойду, почитаю.
— А мне можно с тобой?
— Да ради бога. Сегодня дома нет никого, родители и Ленуська уехали в гости.
— Я знаю.
Поднимаемся ко мне, в мансарду, я киваю Кате на кресло:
— Садись.
Сам сажусь к столу и разворачиваю письмо:
«Мой милый!
Когда я вспоминаю наше короткое, яркое и такое безумное лето, меня переполняет светлое и радостное чувство, какое было у меня в далёком детстве, когда я ждала новогодний праздник и день рождения. Я не знаю, кого благодарить на нашу с тобой встречу, но искренне верю, что она не случайна. В мире вообще всё закономерно, тут я с тобой согласна абсолютно.
Помнишь, как мы с тобой обсуждали, кто появится на белый свет закономерным результатом нашей неслучайной встречи? Я мечтала, что это девочка, а ты, просто из шутливого противоречия, утверждал, что обязательно и непременно будет мальчик.
Спешу тебя обрадовать, ты оказался совершенно прав, и у меня родился мальчик! Но и я оказалась права! Спустя пятнадцать минут после мальчика я родила девочку. Мальчика я назвала Юрием, и муж считает, что это в честь его отца. Девочку я назвала Еленой, так как знаю, что это твоё любимое женское имя.
Извини за ужасно сумбурное письмо, я очень волнуюсь, поскольку обязана сообщить тебе очень важную и тяжёлую новость: больше мы не увидимся. Мужа моего переводят во Владивосток, начальником отдела в тамошнем управлении, и мы вскоре уедем. Мебель и остальные наши вещи уже отправлены контейнером, а мы ждём только извещения, что закончен ремонт в выделенной нам квартире.
Прощай мой милый, и прости, если я чем-то тебя невольно обидела или что-то сделала неправильно.
