На крутых склонах, возвышающихся над дорогой, шумели сосны. Обочина поросла непролазной, пожелтевшей к закату лета травой, лиловыми копьями отцветшего кипрея.

Шли не торопясь. Светлый песок мягко обтекал ноги. Обр еще не придумал, куда идти, а Нюська не спрашивала. Выбрались из города – и хорошо.

Через час притомились, решили, что пора и пообедать, уселись под кстати подвернувшейся кривой березой, которая храбро росла на обочине и, видно, многое повидала в своей жизни. На нижнюю ветку кто-то давным-давно навесил тележное колесо, и оно так и вросло в ствол, окруженное натеками коры, темными корявыми наростами.

Еда, конечно, оказалась на самом дне. Пришлось разбирать всю торбу. Заодно Хорт проверил, какое барахло натолкала туда хозяйственная дурочка, нет ли чего лишнего.

Сверху лежал второй плащ, купленный за гроши у тряпичника и такой же поношенный, как тот, что до сих пор болтался за плечами Обра. Оба плаща были зашиты и заштопаны до того тщательно, что издали выглядели почти как новые. Должно быть, глупая девчонка ночами сидела. Так, а здесь у нас дареная новая рубаха. И платочек новый, беленький. Ну, конечно, как же нам без платочка-то. Полотняный мешочек, который Хорт сразу отбросил, чувствительно уколовшись. В мешочке оказалось Нюськино барахлишко: нитки, иголки, гребешок, маленькие ножницы. Ну, скажите на милость, кому это надо в дороге? Было бы потяжелее, непременно бы выкинул. Так, а вот это вещи действительно нужные. Трут и кресало, нож, который парень моментально пристроил на ногу, да моток хорошей, прочной веревки. Затем озадаченный Обр наткнулся на что-то твердое и вытянул две пары лаптей с аккуратно свернутыми внутри них чистыми онучами[27].

– Это еще что? – строго спросил он. – Я же велел тебе башмаки купить.

– Так это ж дешевле, – улыбнулась довольная своей рачительностью Нюська, – и на двоих хватило: и тебе, и мне.

– Мне-то зачем? – поморщился Хорт, до снега ходивший босиком и только зимой влезавший в битые-перебитые сапоги, подаренные добрым Германом. Ну, а ты давай, обувайся, нечего ноги мучить.

Нюська послушно принялась наматывать онучи, а Обр тем временем разобрался с едой. Вытащил солоноватый белый сыр, краюху хлеба, пяток яиц, пару ранних, еще кислых яблок. Хлеб и сыр ловко располосовал ножом. Ломти получились крупноваты, но, как известно, большому кусу рот радуется. Сквозь ветви березы поглядел на синее небо. И верно, погоды в этом году на диво: ни затяжных дождей, ни туманов.

Поели не торопясь. Хорт поглядывал на Нюськину розовую мордочку в белых «усах» от козьего сыра, усмехался про себя. Дурак, надо не на девку пялиться, а думать, что делать дальше. Но делать ничего не хотелось. Век бы сидеть под этой березой.

– Пить хочется, – сказала Нюська, деликатно вытирая рот рукавом.

Обр молча кивнул. Чтобы утолить жажду, одного кислого яблочка оказалось мало. Но тащиться куда-то искать воду он ленился.

– Ой, смородина! – встрепенулась Нюся и, подхватившись, заторопилась к росшим в отдалении при дороге кудрявым кустам.

Пока она копошилась там, заползала в самую гущу, отыскивая последние переспевшие черные ягоды, Хорт натянул плащ на голову, забился поглубже в негустую березовую тень и задремал. Спал он в эту ночь плохо, все тревожился, что не выпустят их, что-нибудь да сорвется.

* * *

Глухой дробный перестук, смягченный вязкой дорожной пылью, его не потревожил, зато легкая дрожь земли заставила очнуться. Он приподнял голову и тут же скрылся под плащом, вжался в помятую траву, подтянул поближе старушечью клюку, с которой уже успел сродниться. На миг даже зажмурился в тщетной надежде, что все это так – сон, мара полуденная. Но перед глазами все равно стояла яркая картинка: Нюська на дороге подле кустов смородины, а вокруг конные.

Те самые, что сегодня поутру ворвались в город. Коней переменили, но одежа та же, богатая. Здесь даже в городе ни у кого такой нет. Сукно многоцветное, яркое. У ворота, на шапках, на отворотах сапог серебряное шитье. Красота – аж глазам больно!

Всадники окружили дурочку, оттеснили от обочины. Завыть, что ли? Так ведь ее первую стопчут. Драться? Ага. Подрался один такой.

Один из конных – сразу видно, главный – склонился к девчонке, что-то втолковывал ей. И Нюська ничего, не пугалась. Слушала, задрав обтянутую светлым платочком голову, а потом вдруг всплеснула ручонками, привстала на цыпочки, принялась махать, указывая куда-то вдоль дороги, в сторону города.

Главному ее махание не понравилось. Он дернул головой, будто выругался. Прочие тоже заволновались, без толку горяча коней. «Затопчут», – обреченно подумал Обр. Однако главный порылся в седельной сумке, развернул перед носом у Нюськи какую-то бумагу. Невдомек ему, что она вовсе неграмотная. Однако дурочка на бумагу поглядела, как будто смыслит что, и на этот раз замотала головой. Нет, мол, ничего не знаю. Всадник выпрямился, бумагу спрятал, что-то сказал своим. Те развернулись и – о чудо! – двинулись прочь. Какой-то красавчик в малиновом направил своего рыжего жеребца грудью на девчонку, нагловато ухмыляясь, похлопал по крупу позади себя. Мол, садись, красотка, покатаемся. Нюська отпрянула, Обр напрягся. В голове заметались обрывки мыслей: кинуться наперерез, сбить гада с седла, подхватить девчонку – а там уж конь вынесет. Но тут всадники с места рванули в галоп. Только пыль винтом пошла по пустой дороге. А дурочка осталась стоять у смородины. В пыли валялись исходящие лиловым соком растоптанные ягоды.