некрещеные, они не имеют ни моральной, ни личной, ни духовной идентичности и нужно еще молить Господа окрестить их в «море Его щедрот» и спасти. Столь частые утраты не могли не привести к огрублению восприятия: даже скорбь может стать привычной, если она приходит слишком часто. Думается, ромеи разделили бы философскую мысль Федора Михайловича Достоевского, написавшего в «Записках из Мертвого дома»: «Человек есть существо, ко всему привыкающее».

* * *

Смерть старались встретить в кругу семьи, родных, перед этим искренне исповедаться в грехах священнику, покаяться, прочитать святой Символ Веры, помолиться Всевышнему и обязательно принять спасительное Святое Причастие. Ему не подлежали только упорствующие грешники, отказывающиеся примириться с Церковью, или те, кто впал в беспамятство. Душа же причастившегося, принявшего Святые Дары новопреставленного умершего, причем даже причастившегося по сокращенному чину, получала шанс преодолеть ожидавшиеся по смерти воздушные мытарства и в сопровождении защищающих ее Ангелов, обычно двух – Ангела-Хранителя и некоего «встречного Ангела» – пройти сквозь Небесные врата внутрь Неба. Видный канонист XII в. Антиохийский патриарх Феодор Вальсамон сообщал, что для этого же по кончине архиерей вкладывал святой хлеб в руку преставившегося, с которым его и погребали.

Одинокий, не на глазах переход в мир иной пугал, казался позорным. Чувствуя приближение конца, некоторые шли на монашеский постриг, брали монашеское имя и просили хоронить себя в одеянии инока или инокини.

Иногда в обитель помещали перед смертью, как это было в Х в. с византийским военачальником Вааном, сыном великой изгнательницы бесов св. Марии Новой, который приехал в Константинополь лечиться от желудочного заболевания, но, видя, что дело плохо, постригся в монахи и вскоре умер.

То же случилось с Константином IX Мономахом, когда его здоровье стало быстро сдавать, или с умиравшим от инфаркта и тромбофлебита Алексеем I Комнином. И тот и другой были доставлены в палаты монастыря Мангана, где за ними мог быть уход. Но не всем удавалось умереть возвышенно и тем более среди красот. Мир мертвых, как и мир живых, не был единым. Преступников, самоубийц, чужестранцев, безвестных странников хоронили отдельно. Даже св. Стефан Новый, бесприютный скиталец, умер в VI в. в захудалом придорожном птохионе и был похоронен в простой общей могиле – коллективном кимитирии.

Случаи суицида в Византии были в целом редки: прежнее римское «прославление самоубийства» теперь останавливало крепнущее христианское сознание большой греховности этого рокового шага перед Богом, который заповедовал терпеть до конца любые, самые страшные ниспосланные невзгоды. Но иногда доведенные до предела нервы не выдерживали. Особенно часто кончали с жизнью в случае поражения в политической борьбе, в ожидании ареста по тяжкому обвинению, неотвратимого сурового наказания по закону или стремления скрыть имена других соучастников преступления. Тогда в ход шел яд, принятый тайком, ночью, смертельный прыжок в море с корабля или из окна, как это случилось в 1031 г. с замешанным в заговоре патрикием Константином Диогеном, когда его привели на допрос во Влахернский дворец. Одинокая безвестная могила или даже свалка за городом становились местом, которое принимало прах такого страдальца.

Впрочем, на закате Ромейского царства знаменитый философ – неоязычник Георгий Гемист Плифон (ок. 1360–1452 гг.) предложил своеобразную идеологию суицида, оправдывая его тем, что «добровольная смерть» может причинить вред лишь физическому телу, но не душе, которая сама приходит к решению, что «жизнь в единстве с телом не может ей больше быть на пользу». В стоявшем на пороге исчезновения ромейском обществе, по крайней мере среди его интеллектуалов, такие мысли и настроения если и не приветствовались, то категорически не отвергались, как это было прежде.

* * *

Зато похороны императора всегда, если только он не был свергнут заговорщиками, отмечались особо и, как правило, превращались в сверхзначительную церемонию. Во время нее тело усопшего выставляли со всеми регалиями царской власти в Зале 19 акувитов Большого дворца. К примеру, тело Константина Великого, умершего на Троицу 22 мая 337 г., три с половиной месяца, пока наследник не занял трон, оставалось выставленным в главном дворцовом зале на высоком помосте в золотом гробу, задрапированном пурпурной тканью, и все это время продолжал проводиться дворцовый церемониал в честь и во имя императора. Духовенство Великой церкви устраивало длительное похоронное бдение при свете свечей, пели поминальные молитвы, псалмы. В целом это производило довольно тягостное впечатление. После троекратного возгласа: «Иди, император, зовет тебя Царь царствующих и Господь господствующих!» императорская охрана переносила тело в дворцовый вестибюль Халки. Оттуда его в сопровождении вооруженных солдат несли к месту последнего покоя, в одну из церквей, как правило, в любимый монастырь или храм почившего царя, нередко основанный им, который становился мавзолеем. Когда погребальная процессия достигала гробницы, распорядитель вновь трижды возглашал: «Входи, император, зовет тебя Царь царствующих и Господь господствующих!». Потом он выкрикивал: «Сними венец с главы твоей!». С этими словами с головы умершего снимали драгоценную стемму и взамен нее возлагали пурпурную повязку. После чего с пением «Святый Боже» саркофаг, гроб закрывали и на этом завершали погребение. Впрочем, иногда, крайне редко, бывали случаи последующей канонизации умерших императоров, то есть приобщения их с помощью Церкви в загробном Божием Царстве к лику святых, как это случилось с великими Константином I, Юстинианом I или с прославившимся делами благочестия Никейским василевсом Иоанном III Дукой Ватацем.

По тому же ритуалу хоронили императриц, других членов августейшей семьи.

В руках крупных чиновников, управлявших страной, порой скапливались огромные богатства. Поэтому вельможи могли строить для себя церкви или гробничные парекклесии, которые должны были служить мавзолеями. Прекрасный пример такой постройки, вошедшей в сокровищницу поздневизантийского искусства, являет идеально гармоничная, небольшая константинопольская церковь Христа Спасителя в монастыре Хора, восстановленная в 1315–1321 гг. великим логофетом василевса Андроника III, прославленным философом, писателем и выдающимся ученым-энциклопедистом Феодором Метохитом. На любимое детище он потратил значительную часть своего состояния, украсив изысканной настенной мозаикой, фресками с многочисленными изображениями всевозможных святых и мраморными панелями, в которых изумительно играет цвет и свет. В наши дни это сокровище византийского искусства эпохи Палеологов является одной из самых красивых достопримечательностей Стамбула и называется Кахрие Джами. Впавший в немилость после свержения василевса Андроника II в 1328 г., потерявший все, несчастный Метохит, на которого взвалили прегрешения его повелителя, а богатый дом сожгли, в итоге закончил свою жизнь простым монахом отстроенного им монастыря, приняв схиму под именем Феофлет. К слову, в крипте под полом этого храма похоронены знаменитые святые защитники икон IX в. Здесь должны были стоять саркофаги самого Метохита и его современников – коноставла (командующего войсками) Михаила Тороника с супругой. Могилы устроили и в стенах нартекса и экзонартекса церкви, а также под полом и в нишах пареклесия Хора, где они часто сопровождаются портретными изображениями похороненных здесь высокородных могущественных вельмож и лиц царских