В 1948 году, когда получил известность мой роман «Белая береза», Василий Михайлович прислал мне поздравление. Я ответил ему немедленно. Во втором письме он писал мне:

«Признаться, я думал, ты совсем забыл меня. И вдруг письмо! Да еще какое! Сразу видно сибиряка! — И рассказал о своих планах написать мемуары. — Ты, наверное, помнишь Мухачева, Пиотровского, Булухту… Все это талантливые парни, люди с искрой. Всех их я тащил, а двери моего дома были для них широко открыты. Я издал на свои деньги стихи Мухачева и Пиотровского… Трудно тогда было протаскивать живое слово. Как сейчас помню твои рассказики. Они мне очень понравились. Обычно я все, что поступало ко мне, тщательно обрабатывал, переписывал заново. Твой первый рассказ я направил в набор без поправок, не перепечатав даже на машинке. Редактор долго допрашивал меня, кто это да откуда да почему я не посидел как следует над материалом…»

Что и говорить, мои зарисовочки конечно же нуждались в суровом редактировании. Но в какой-то мере, очевидно, был прав и Василий Михайлович, заботливо оберегавший мое слово, давая ему возможность развиваться свободно.

Да, Василий Михайлович Семенов действительно много сделал добра молодым людям, стремившимся служить литературе. Забота о молодых отнимала у него так много времени, что только по этой причине, пожалуй, он и не смог в полной силе проявить свое литературное дарование. А оно у него было.

II

В Сорокине много времени уделял я и подготовке в Ленинградскую лесную академию, — легко догадаться, что я решил поступить туда под влиянием отца, влюбленного в лесное дело. Но неожиданно мне возвратили все, документы. Причина — нет полных восемнадцати лет. Пришлось заняться учительской деятельностью, к которой, признаться, я не испытывал особого влечения. Меня оставили в Сорокине, назначив заведующим районной школой малограмотных (были такие!); в ней учились, главным образом, молодые сельские активисты. Но эта школа просуществовала лишь до весны, а там ее великовозрастных, зачастую усатых учеников непреодолимо потянуло по домам — настала пора готовиться к пашне. Я остался не у дел, что было для меня полной неожиданностью. И тогда мне тоже захотелось махнуть куда-нибудь в новые места: такое желание у меня появлялось в молодости каждой весной.

На некоторое время я уехал в Минусинский край, прибился там к какой-то небольшой экспедиции, изучавшей памятники древности, побывал с нею на Енисее, в Хакасии, в Саянах. И все лето, пользуясь каждой свободной минутой, писал стихи и рассказы; некоторые из них были опубликованы в сибирских газетах.

К осени вернулся домой, но о продолжении образования — по семейным обстоятельствам — мне уже не пришлось мечтать: надо было работать и жить самостоятельно. И я отправился в село Верх-Камышенку заведующим начальной школы.

В тот год жизнь сибирской деревни, приутихшая было после гражданской войны, вновь забурлила, как порожистая река. В стране стала ощущаться нехватка хлеба. Но кулачество, имевшее большие запасы зерна, не желало продавать его по государственной цене, припрятывало. Против кулаков стали применяться некоторые меры экономического воздействия, но это не давало ощутимой пользы: сильно разбогатев за последние годы, они имели полную возможность деньгами вносить любые платежи. Хлеба из Сибири в закрома страны поступало мало.

Не успев обжиться и осмотреться в Верх-Камышенке, я оказался вовлеченным в самый водоворот борьбы за хлеб — ведь я был не только заведующим школой, но и секретарем комсомольской ячейки, и членом сельского Совета. Вначале хлебозаготовки шли вполне успешно. Год выдался очень урожайным, и нам, сельским активистам, не трудно было уговаривать крестьян побыстрее сдавать излишки хлеба: все они отлично понимали, что у государства большая нужда. Бывало, крестьяне сами, без нашего зова, приходили в сельский Совет за путевками. Мы очень часто отправляли в Барнаул «красные обозы», были счастливы и горды своей работой. Но потом по селу распространились слухи, что в будущем году будет большая засуха, — несомненно, это было кулацкой агитацией. А в наших местах нет ничего проще напугать крестьян засухой. Они случаются частенько — и крестьяне, конечно, боялись оставаться без хлебного запаса. После этого многие стали осторожничать, и нам, сельским активистам, каждый воз хлеба стал даваться с большим трудом.

Мне, как человеку со стороны, совершенно незнакомому с состоянием хозяйств верхкамышенцев, работать было особенно трудно. Приходилось полностью полагаться на советы, местных коммунистов, моих старших друзей. Это усложняло мои позиции. Особенно трудно было вести разговоры с «крепкими хозяевами». Бывало, сто потов сойдет, пока увещеваешь одного из них, не зная всей его подноготной, сдать излишки. И все бесполезно! Проведешь все подсчеты: какой урожай он получил в прошлое лето, сколько требуется его семье зерна на пропитание до нового урожая, сколько на корм скоту и даже птице, на семена, и тогда собеседника иногда тоже прошибает пот: становится очевидным, что есть у него излишки, есть! Но все равно, быстро овладев собой, он опять начинает заученно твердить: «Нету, ищите!» Однако все знали, что искать зерно в хозяйских амбарах бесполезно: оно или припрятано в ямах, или хранится у бедных, но весьма услужливых сельчан. Иногда, правда, такой толстокожий не без хитрости, со слезой во взоре соглашался свезти небольшой возишко, — дескать, как ни трудно, но поделюсь последним куском с Советской властью. Было ясно, что такими подачками иные хотят лишь откупиться и избежать карающего удара.

В середине зимы несколько прижимистых, «справных хозяев», как они себя называли, были вызваны на собрание сельской бедноты, которая хорошо знала многие их хозяйственные тайны. Каждому из них было определено, сколько он должен сдать зерна, и каждому сказано, что в случае дальнейшего упрямства с него будет взыскана стоимость хлеба в пятикратном размере. Это называлось «пятикраткой». И что же? Суровое предупреждение подействовало отрезвляюще на многих. Но два или три двора (точно не помню) продолжали упорствовать. По решению сельского Совета они были обложены «пятикраткой». У них конфисковали часть имущества.

Из исторических материалов известно, что еще в начале двадцать восьмого года, когда только разворачивалась борьба за хлеб, во многих местах Сибири не только с кулаками, но уже и с середняками обходились круто. Это повторилось и той зимой, о которой я вспоминаю. Но смею утверждать — далеко не везде. Дело прошлое, но мне кажется, что в Верх-Камышенке таких явлений не было. Те два или три двора, какие подвергались суровой каре, были определенно кулацкими и, как оказалось позднее, скрывали значительные излишки хлеба. Я не помню, чтобы от такой кары