мы его дешевочкой собьем… У кого дешевле будет, тот и утвердится… Вот мы какие! Но только, Ксюша, знай: сорвется у меня и будет забастовка — я денег вам на заграницу не смогу дать. Меня еще Степка беспокоит: уж больно ухмыляется себе в усы.

Все разошлись. Я был уже на пороге своей комнаты, когда Архип Николаевич позвал Свильчева:

— Тимоша, поди-ка ты ко мне на два словечка.

Хозяин прошел с Тимофеем к себе в кабинет и запер дверь на ключ.

Я решил, не откладывая, отправиться сейчас же ночью к Агаше, Степану и Кузьме. Как говорил Сундук: если видишь, что надо делать, и ты в силах это сделать, то немедля и делай, — каждый наш быстрый, меткий удар означает наш перевес над врагом. Мне было ясно, что стачка имеет все шансы на успех. И было ясно также, что Архип Коноплин и Федор Игнатьевич посеяли среди рабочих колебания и есть опасность, что рабочие могут уступить. Делегаты их были слабы, кроме, может быть, Степана. Видно, и здесь скосили наших лучших и самых твердых людей.

И этот негодяй Архип говорит, что он «служит отечеству»! Как действительно была бы хороша наша родина, когда б она принадлежала нам, кто ее любит без корысти! Мы бьемся за нее сейчас почти не вооруженными руками, но мы куем в себе все доблести воина. И, может быть, когда для нашей освобожденной родины придут великие бои, то будущее поколение бойцов найдет для себя какую-то долю поучения в нашем упорстве, в нашей стойкости и в нашей преданности делу освобождения родной земли, которые нас не оставляли в самые тяжкие и мрачные дни.

ГЛАВА IX

Никто не помешал мне незаметно выйти из дому. В ночь с прощеного воскресенья на чистый понедельник в коноплинских покоях спали непробудно. В темноте по комнатам переливался храп, посвистывание и сопение.

Только в кухне, когда скрипнула под ногой половица, Пияша с полатей проворчала в полусне:

— Кто там? Ходят, ходят… ночь-полночь — угомону не знают…

На дворе шел липкий, тающий снег. Не видно было неба. Неточно зная, куда идти, я отправился наугад к деревянным корпусам за фабричной оградой.

— Кривые моты мотаете? — позади меня вынырнул, непонятно откуда, Свильчев.

— Я не понимаю, о чем вы, Тимофей!

— О том-с, как старики говаривали: не ходи, кындра, в пендру, не ешь, кындра, мандро, а ходи, кындра, на гундро, ешь, кындра, мындру. Означает: не ходи, кошка, в печку, не ешь, кошка, масло, а ходи, кошка, на гумно, ешь, кошка, мышку. Теперь понимаете?

— Теперь еще меньше.

— А то́ вы понимаете, что направляетесь к самому крылечку, где Ксения Георгиевна почивать изволит?.. Вы мне глаза не отводите: хоть мал огонек, а дым все виден. Я же вас предупреждал… А не хотите добром, то давайте на счетах костяшки откладывать, кому что причтется.

Я очень обрадовался, что меня подозревают в любовных похождениях, а не в чем ином, и рассмеялся. Свильчева это обидело:

— Я соображаю: вы, глядя, как Ксения своим мужем Валерьяном орудует, небось обо мне так располагаете: чего мне, мол, собаки бояться, когда хозяин на привязи… Ан просчитаетесь: где я лисой пройду, там три года куры не несутся.

— Много же вам молодая хозяйка доставляет хлопот. Наверное, и не рады ее приезду?

Свильчев ответил:

— Рад госпоже, как меду на ноже, — и лизнул бы, да обрежешься.

Кое-как я успокоил Свильчева, но окончательно разуверять его не стал. И он остался при своем мнении:

— Значит, на волка зря поклеп, это зайцы кобылу съесть хотели?

Мне пришлось повернуть обратно к дому. Он пошел проводить меня.

— Соблаговолите мне секунду времечка для разговору. Мне с вами любопытно. Вы не нашего покроя. Вас с других полей ветром занесло на наши гумнища. Желаете, откроюсь?

Я остановился. А он не сразу заговорил: непохоже на себя застеснялся.

— Я ведь очень до всего интересант. Во мне черт знает чего намешано. У меня еще дорога не выбрана. Я, конечно, книжек не много читал. От чтения, говорят, мозжечок киснет. Я больше на практике все взвешиваю. Как пишется в газетах — злобой дня любопытствую. Вы знаете, здесь забастовочка разыграться хочет? И вот я рассуждаю: какая корысть может заставить человека рабочего, да еще семьянина, работу бросить, заработком жертвовать, службой рисковать, семью в недостатки ввергнуть? Откуда происходит такое взбаламучение в человеке? Ведь главное на свете — своя выгода. А какая же выгода в лишениях? Бывает, конечно, человеку и рассерчать на что-нибудь одно удовольствие. Бывает, и поволноваться — одна приятность. Но это — блажь, это баловство, это — на раз в жизни. А чтоб постоянно изводиться, то кому охота? Вы не глядите, что я ко всему с усмешкой. Всякое существо спрашивает себя: зачем живет, чего ради мучается? А моя какая жизнь? Я здесь ко всякой бочке гвоздь, ко всякому окоренку затычка, каждой грязи отмывалка. Со стороны глядеть: Свильчев, мол, доносчик и переносчик от тех к сем, да от сех к тем. Но чем я иначе могу дорогу себе пробить? Как могу в какой иной лаз к своей выгоде проползти? Иногда, правда, прикинешь: будто всем не свой; не зря старики говорят: переносчик — как у реки перевозчик: надобен на час, а там и не знай нас. Мать говорит: «Терпи», — но я терпеть не хочу. Наши рабочие хоть тем утешаются, что фабрикантов не чтут и все время на них косо смотрят. Какая польза из того? Холуй на барина три года серчал, а барин и не знал. Не в гордости и не в чести дело. Наша Дунька не брезгунька и мед сожрет. Надо жить, как набежит. Все уди, что плывет, что к берегу привалит, то и крючь.

— А вы что же ночью на улице по такой погоде делаете?

Обидевшись, что я пренебрег его философствованием, он сердито отрезал:

— Носом окуней ловлю.

Два дня прошло, а мне все не удавалось пробраться к Агаше, чтобы рассказать, как боятся стачки Коноплины и что теперь самая пора бастовать и не уступать ни в чем.

Пока же Архип Николаевич торжествовал: стачка не возникала, рабочие, по-видимому, склонялись уступить.

Валерьян и Ксения готовились к отъезду за границу. Мир в семье Коноплиных восстановился. Гощенье мое у Коноплиных становилось неудобным: Николаю пора уже было возвращаться в Москву к лекциям. Он стеснялся напомнить мне об отъезде и оставался в Серпухове, очевидно, единственно из-за меня. Архипу Николаевичу мое пребыванье чем-то мешало. Однажды за столом он намекнул: «Кабы мы