контроль и легализовать кадийские и бийские суды. Этот документ положил начало недолговечному периоду терпимости к исламским институтам в Туркестане (см. главу 7), а также к образовательной деятельности, выходящей за рамки советских учебных заведений. Главным очагом этой деятельности являлись два благотворительных общества, учрежденные людьми, которые встречались с Орджоникидзе и Элиавой. Целью общества «Кумак» («Помощь»), организованного в 1922 году, был сбор средств для отправки студентов за границу, главным образом в Германию, для получения высшего образования. «Кумак» испрашивал пожертвования у различных предприятий (кооперативов, трестов, фабрик, военных организаций), процент выручки от узбекских театральных представлений и традиционных народных забав, вроде улока и борьбы, а также вакуфных доходов[351]. В конце того же года появилось еще одно общество, «Нашри маориф» («Распространение знаний»), ставившее себе задачей поддержку образования и издательской деятельности в Туркестане. Как и «Кумак», «Нашри маориф» явно восприняло старые джадидские установки: образование, безусловно, всегда являлось главным пунктом джадидской программы, но в советских условиях оно приобретало новый смысл. С началом нэпа в 1921 году бюджетные ассигнования на образование в Туркестане резко снизились, главное же недовольство вызывала неспособность или нежелание Туркомпроса финансировать школы для коренного населения. «Нашри маориф» стремилось восполнить этот пробел за счет частных пожертвований. Из лаконичных газетных сообщений нам известно, что в Ташкенте общество намеревалось создать четыре отдела, занимавшиеся соответственно лекциями, языком и орфографией, новой терминологией и материальной помощью учащимся. Наибольшего успеха «Нашри маориф» добилось в июле 1922 года, когда ЦК КПТ счел «политически целесообразной посылку студентов из коренного населения за границу для получения образования»[352]. Рыскулов, вернувшийся в Туркестан в качестве главы Совнаркома, сыграл в этом предприятии основную роль, заставив ТурЦИК назначить 11 туркестанским учащимся стипендию в твердой валюте. Официальная публичная риторика относительно отправки студентов за границу была поразительно схожа с бухарской: Рыскулов заявлял, что студенты принесут большую пользу родной земле (юрт), когда вернутся, обогащенные знаниями[353].

Однако непосредственной целью майской резолюции Политбюро 1922 года в любом случае было создать «перелом в настроении широких народных масс в пользу Советской власти и начатых ею военных операций против басмачества», а кроме того, она включала в себя предписание центральным комитетам трех республик начать политическую кампанию по очистке «Туркестана, Бухары и Хивы от антисоветских турецко-афганских элементов»[354]. После гибели Энвер-паши в августовском сражении Москва вздохнула с облегчением, и мысли об уступках отошли на второй план. К декабрю было исправлено и значительно ужесточено законодательство о вакуфах и кадийских и бийских судах. «Кумак» и «Нашри маориф» постоянно находились под подозрением, их едва терпели даже и в лучшие времена. К 1923 году оба общества были ликвидированы, а студенты в конце концов отозваны на родину.

Именно в таких декорациях на сцене в последний раз в своей жизни появился Энвер-паша, когда попытался с помощью басмачей изгнать русских из Средней Азии и основать здесь султанат. Попытка эта с самого начала была абсолютной провальной, не прошло и нескольких месяцев, как Энвер был убит в бою. Однако данный эпизод был мифологизирован и подавался либо как доблестный подвиг турка-османа, стремившегося помочь своим мусульманским или тюркским «братьям», либо как последнее усилие панисламизма или пантюркизма в поддержку контрреволюции. Впрочем, в реальном контексте «последнее усилие» Энвер-паши выглядит гораздо менее эффектным и обдуманным, чем принято в мифологии. Действия Энвера были напрямую связаны с геополитическим хаосом того периода, его собственным разочарованием, вызванным невозможностью сыграть главенствующую роль в Анатолии, и давшей осечку авантюрной «восточной политикой» большевиков. Стремясь восстановить свою власть в Анатолии, Энвер-паша поехал в Советскую Россию. На протяжении 14 месяцев он занимался нелегким сотрудничеством с Советами. Однако к осени 1921 года бесспорным лидером сопротивления в Анатолии стал Мустафа Кемаль-паша, и Советы решили иметь дело только с ним [Yılmaz 1999:40–69]. Чувствуя, что конец пути близок, Энвер направился в Бухару, где, после торжественной встречи, через несколько дней решил взяться за оружие и выступить против Советов. С небольшой свитой он выехал в земли басмачей, ожидая, что его примут там с большим почетом. Но вместо этого местный курбаши Ибрагим-бек заключил его в тюрьму и освободил через несколько недель лишь по ходатайству пребывавшего в кабульском изгнании Бухарского эмира. Энвер смог начать организованное сопротивление Красной армии весной 1922 года, но был убит во время внезапного налета в начале августа.

Сам Энвер-паша, казалось, понимал, что «это большая иллюзия, когда иностранцы наподобие нас думают, что могут работать с местными» [Aydemir 1970–1972: 624]. Энвер предпринял свою авантюру, на удивление мало зная этот регион. Валиди считал, что Энвер и Джемаль представляют Среднюю Азию только «в общих чертах», увязывая ее с более крупной антибританской концепцией и не имея терпения разбираться в местных тонкостях [Togan 1999:323]. Мустафа Чокай был более прямолинеен: «Энвер, как и все турки вообще, не знал и не имел понятия о Туркестане и Бухаре, не знал характера внутренних событий, развивавшихся там»[355]. Энвером двигало не реалистичное понимание местной политики, а собственное тщеславие и разделяемое многими османами самодовольное заблуждение, что среднеазиаты по умолчанию будут искать у них покровительства. В сущности, это лишь отражало представления Советов о «престиже» Энвер-паши в мусульманском мире и их надежды использовать его в своих целях. Среднеазиатская действительность доказала, что и тот и другие ошибались.

Между молотом и наковальней

Советы, со своей стороны, не были заинтересованы в поддержке современного мусульманского национального государства в Средней Азии. Они предпринимали усилия, чтобы как можно скорее направить Бухару в общее русло советской жизни и взять ее под контроль центрального правительства[356]. Советское руководство неизменно питало подозрительность к Бухаре, а отношение к младобухарцам внутри партийной иерархии варьировалось от раздражения до открытого презрения. Годы революции и Гражданской войны переориентировали внешнюю торговлю Бухары. Мало кто из бухарских купцов принимал российскую валюту, выпущенную Временным правительством, не говоря уже о советских деньгах, и, поскольку экспорт в Россию резко снизился, многие стали искать рынки сбыта в Афганистане и Индии. Торговля с Афганистаном всегда была активной, но исторически сложившиеся торговые связи с Индией после российского завоевания ослабели, поэтому поворот к Индии являлся признаком самостоятельности Бухары, даже если инфраструктуру для этой торговли надо было создавать заново. Советы всеми силами стремились прервать развитие в этом направлении: во-первых, им самим нужны были бухарские товары (особенно хлопок и зерно), за которые не пришлось бы платить по ценам мирового рынка, а во-вторых, они с подозрением относились к политическим последствиям подобной переориентации торговли. На