за стенами Бухары, оказались чрезвычайно трудными. Несмотря на все преследования и поборы, которыми эмир обложил свой народ с 1917 года, его легитимность не слишком пострадала, тогда как политический язык, избранный младо-бухарцами, оставался в значительной степени чужд людям. Огромные разрушения, сопровождавшие красноармейский штурм города, еще сильнее дискредитировали притязания младобухарцев на роль освободителей и заставили многих поверить, что революционеры «разорили свою священную родину» [Бальджувани. 1994:71–72]. В следующем году Совет министров вынужден был призвать местные власти доказывать собственной неподкупностью лживость распространенного в народе мнения, что «большевики – бандиты, и наше правительство тоже»[321]. Ходили слухи, что эмир вот-вот вернется, чтобы возвратить себе трон предков и наказать тех, кто взбунтовался против него[322]. Еще более серьезной проблемой являлось повстанческое движение – так называемое бухарское басмачество, не стихавшее в БНСР на протяжении всего ее существования. Его подхлестнули мятежи местных правителей, особенно в горных крепостях Восточной Бухары. Данный регион никогда полностью не контролировался бухарскими эмирами; помимо этого, он был оплотом консервативной кухистанской фракции бухарских улемов – самых непримиримых противников реформ. После свержения эмира к власти здесь пришли местные правители и военачальники. Централизованный контроль было трудно установить и над другими областями. В течение всего периода существования басмачества материалы БНСР называют создавшуюся обстановку гражданской войной и заимствуют термины из истории Гражданской войны в России, изображая басмачей «белыми бандитами» и агентами контрреволюции. И действительно, «гражданская война» – подходящее определение для того, что происходило в эти годы в самой Бухаре и за ее пределами.

Ответом правительства стало создание Чрезвычайной диктаторской комиссии по Восточной Бухаре (Мухтор комисия), обладавшей широкими полномочиями по утверждению центральной власти, но не добившейся больших успехов[323]. Основная проблема заключалась в том, что централизованный контроль мог быть установлен только с помощью Красной армии, которая была укомплектована почти исключительно европейцами, а потому выглядела и воспринималась как оккупационные войска. Необходимость содержать красноармейцев за счет той земли, контроль над которой они обеспечивали, приводила к всевозможным поборам, грабежам, насилию и мародерству, которые отнюдь не вызывали у населения симпатий к центральной власти. Младобухарцы не могли существовать без Красной армии, но притом горячо возмущались ею. Недоверие было взаимным и чрезвычайно интенсивным.

Имелись и другие проблемы. Члены старого БКП с самого начала критиковали младобухарцев за идеологическую расхлябанность. Они позиционировали себя как левую оппозицию и осыпали Средазбюро и ЦК критикой и обличениями. Сталин был настолько недоволен ими, что в 1922 году организовал чистку «леваков» и высылку их из Бухары. Более значимым для младобухарцев было ожесточенное соперничество между Ф. Г. Ходжаевым и А. М. Мухиддиновым, не имевшее ничего общего с идеологическими разногласиями и связанное исключительно с личными отношениями и давней торговой конкуренцией между двумя состоятельными семьями [Fedtke 2007: 19–50]. Это соперничество с самого начала привело к борьбе за власть. В апреле 1921 года бухарская ЧК получила донесения о тайном собрании в доме И. М. Мухиддинова, брата А. М. Мухиддинова, целью которого был заговор против Ходжаева и его сторонников с применением таких методов, как убийства и подбрасывание компрометирующих улик[324]. В августе город наводнили листовки некоего «Комитета правды и справедливости», в которых говорилось, что Бухарская революция попала в руки «компании воров и изменников», пристрастившихся к проституции и алкоголю, а потому «сынов Священного Отечества» призывали объединяться, чтобы «быстро освободить свое Отечество из рук этих тиранов и изменников»[325]. Ситуация накалилась и в результате вылилась в попытку переворота, предпринятую отрядом приверженцев Мухиддинова, который на короткий срок арестовал нескольких лиц, близких к Ходжаеву (включая Фитрата). Ходжаев бежал к советскому представителю в Кагане, который направил в старый город броневики и предотвратил мятеж, после чего восставшие бежали в Самарканд. Затем министры, верные Ходжаеву, попытались сместить Мухиддинова с поста председателя Ревкома, но, судя по всему, советский полпред К. К. Юренёв разубедил их[326]. Если не принимать во внимание этот эпизод с защитой Мухиддинова, Юренёв и его преемники склонялись на сторону Ходжаева, который, на их взгляд, пользовался большей поддержкой на месте, а кроме того, был более исполнительным (и русофильски настроенным). Мухиддинова же считали человеком политически слабым, а взаимодействие с ним – более трудным. Советские представители настороженно относились к «его “итальянским” настроениям», притом что видели в нем «националиста, панисламиста и несомненного русофоба»[327].

К 1922 году, когда сам Сталин объявил его «опасным»[328], Мухиддинов заметно проигрывал Ходжаеву. Но соперничество неминуемо должно было обостриться, и, как мы увидим в главе девятой, впоследствии оно серьезно повлияет на определение узбекского и таджикского народов и их взаимоотношения.

Будучи всем обязан Советам, Ходжаев тем не менее последовательно стремился к максимальной самостоятельности, как своей, так и своего правительства. Самый главный его аргумент – местное своеобразие Бухары.

Нельзя, конечно, отрицать, что работа наших учреждений имеет некоторые дефекты, – писал он в 1921 году главе Турккомиссии М. П. Томскому, – но за эти дефекты нельзя нас обвинять слишком строго. Советроссия, имевшая в своем распоряжении большие силы, тоже не в состоянии устроить и наладить все сразу. <…> Мы прекрасно знаем, что всякое упорство с нашей стороны и насильственные меры [призванные форсировать темпы изменений в Бухаре] с Вашей будут пагубны и иметь как для Вас, так и для нас чреватые последствия[329],

способные погубить дело революции на Востоке. Действительно, причиной слабости его правительства было отсутствие у Бухары полного суверенитета. В апреле 1922 года Ходжаев писал Л. М. Карахану, заведующему Восточным отделом Наркомата иностранных дел:

Для укрепления в массах сознания независимости и полного освобождения Бухары необходимо, чтобы Российское Правительство широко продемонстрировало свои отношения в Бухаре, объявляя во всеуслышание о ее полной независимости и неприкосновенности ее суверенных прав[330].

В 1923 году, когда Средазбюро приступило к унификации экономик и валют трех среднеазиатских республик, Ходжаев всеми силами пытался противодействовать этому. Объединение экономик трех республик, утверждал он, превратит Бухару в российскую провинцию и лишит ее независимости. «Мы против одного принципа – экономического объединения среднеазиатских республик, если вы от него откажетесь, мы примем ваше предложение»[331]. Кроме того, Ходжаев настаивал на праве Бухары выпускать собственные деньги и возмущался, когда советские пограничники, патрулировавшие бухарско-афганскую границу, превысили полномочия и арестовали бухарского сотрудника таможни[332][333]. Все усилия оказались напрасны, однако эти попытки красноречиво свидетельствуют о том, чего именно надеялся добиться Ходжаев.

Его двоюродный брат У П. Ходжаев пошел другим путем. Избранный в сентябре 1921 года председателем Центрального исполнительного