Масло в вибраторе. С легкой руки профессора Риги, учителя Маркони, все исследователи и конструкторы помещали шары разрядников вибратора в сосуд с маслом. Считалось, что так вибратор работает лучше. Так они и сами делали, Попов и Рыбкин. Но вот во время летних испытаний на одном из кораблей разбился случайно стакан с маслом. Беда! Хоть останавливай опыты. Но была не была — решили пробовать: а что будет, если без масла? И что же! Вибратор действовал все так же. Работа его нисколько не ухудшилась. Без масла.

— Мы сами не знаем, сколько мы еще накручиваем лишнего, — говорил Попов.

Рыбкин смотрел на оживившееся лицо учителя, увлеченного обсуждением опытов, желанием доказать свою мысль. Казалось, нет сейчас ничего больше, кроме этого неожиданно мягкого осеннего дня над невозмутимой гаванью, и их беседы на ходу с легкими пререканиями, и этих красиво распластавшихся на сверкающей глади кораблей, с которыми у них обоих сейчас так много связано. Нет ничего, кроме этого чистого желания добыть из опытов нужные истины, добыть ради общей большой пользы. Нет корыстной суетни вокруг, нет смутных тревожных сомнений.

Рыбкин находил всё новые причины быть довольным. Им удалось в завершение наладить двухстороннюю связь. Две одинаковые станции: одна на крейсере «Африка», другая на транспорте «Европа». Каждая могла и посылать передачу, и принимать. Настоящая двухсторонняя телеграфная связь. И обученные телеграфные команды из офицеров и матросов. И уже не опытная сигнализация для проверки аппаратуры, а подлинно практическое телеграфирование, обмен служебными депешами. В обе стороны. С записью на телеграфную ленту. Сто тридцать шесть служебных телеграмм! Рыбкин произносил эту цифру, как самый превосходный рапорт.

— Люди на кораблях привыкают, — говорил он. — Не видят больше в наших волнах этакой чертовщины.

— Да, как будто привыкают. Понемногу… — признал Попов.

— Еще бы! — воскликнул Рыбкин. — Шторм их убедил.

— Пожалуй, верно. Шторм сыграл нам на руку.

Произошло это к концу испытаний, когда учебные корабли вернулись уже в Кронштадт и транспорт «Европа» стоял на якоре вот здесь, в гавани, а крейсер «Африка» находился там, на Большом рейде. Внезапно налетел свирепый шторм. Низкие тучи. Сплошной ливень. Никакая обычная сигнализация уже не годилась — ни флажками, ни прожекторами. И неизвестно, как бы обошлось с крейсером, если бы не их новое средство беспроволочной связи. Командир крейсера зашел в рубку, где была расположена станция, и сказал Рыбкину:

— На вас вся надежда. Нужны точные указания с берега.

И Рыбкин застучал ключом, вызывая на разговор транспорт «Европа». Штормовая передача.

Распоряжения с берега посылались на транспорт. Оттуда по беспроволочной связи — на Большой рейд, на крейсер. Так же и обратно. Крейсер получил возможность ориентироваться.

— Вы оказали нам чувствительные услуги, — сказал Рыбкину командир.

И ассистент, напоминая сейчас об этом, так посмотрел на Александра Степановича, что было ясно, кому должна быть направлена благодарность моряков.

Попов, задумавшись, не заметил взгляда. И произнес, как бы про себя:

— Я думаю, мы могли бы уже сейчас оборудовать форты Кронштадта. Наладить беспроволочную сигнализацию. Это очень пригодилось бы в некоторых случаях.

Его давняя мысль о маяках беспроволочной сигнализации, о береговых станциях получила новое подтверждение.

— Больше, возможно больше надо извлечь из наших опытов! — повторял он ассистенту, шагая вместе с ним дальше по набережной.

Невдалеке показался военный, видимо тоже пустившийся на прогулку в такой случайно выпавший день. Стремительный шаг, руки за спину. Нельзя было его не узнать. Весь Кронштадт знал эту крепкую фигуру, длинные, пушистые бакенбарды и этот прямой, открытый взгляд внимательных глаз. Адмирал Степан Осипович Макаров.

Они были хотя и отдаленно, но все-таки знакомы. Адмирал Макаров выступал в Минном классе на заседаниях Технического общества с чтением глав своего труда «Рассуждения о морской тактике». Попов, как товарищ председателя общества, конечно, при этом присутствовал и даже вел некоторые заседания. На том их встречи и ограничивались.

И все же адмирал, завидев Попова здесь, на пустынной набережной, повернул к нему прямо навстречу и запросто поздоровался.

— Должен передать вам от моих подчиненных… — сказал он мягким, густым голосом. — Мне известно… Шторм… И ваш способ сигнализации… Воздаю честь!

Адмирал Макаров командовал в то лето практической эскадрой Балтийского моря, привел ее теперь, после учений, на стоянку в Кронштадт, и ему, конечно, донесли по команде о том, что произошло здесь между крейсером «Африка» и транспортом «Европа» во время шторма.

Попов, смущенный столь откровенной похвалой, приподнял несколько раз котелок, повторяя невнятно:

— Благодарю… Извините…

Макаров, шагая рядом с ним, говорил без стеснения, как бы продолжая совместную беседу:

— Слушал ваше сообщение в Петербурге. Перед высоким собранием… — чуть иронически поднял он бровь. — Ваше изобретение. Крайне интересно, без лести. Частенько вспоминаю.

Макаров имел в виду сообщение Попова о беспроволочной телеграфии прошлой зимой в Петербургском университете, когда управляющий Морским министерством адмирал Тыртов пожелал выслушать наконец преподавателя из Кронштадта, — о том, что он там изобрел и на что требуется отпустить еще какие-то деньги, кроме уже известных трехсот рублей. В тот раз аудиторию университета заполнила совсем особая, необычная публика: адмиралы и разные высшие морские чины, штабные офицеры, всякие главные и старшие инспекторы, господа гардемарины кадетского корпуса и даже сам ректор университета принимал военных гостей. Его превосходительство адмирал Тыртов самолично выбрал сигнал из четырех букв, который и был удачно передан из здания химической лаборатории через обширный университетский двор в зал собрания. Адмирал Макаров был тогда же среди этой блестящей военной публики, все видел, что демонстрировал Попов, и все хорошо понял.

— Надо развивать! Надо немедленно извлечь все, что можно, из ваших опытов. Для связи, для флота, — говорил он сейчас Попову решительно, невольно забегая на ходу чуть вперед.

Действительно, они стали знакомы. Их сблизила привычка вышагивать иногда где-нибудь вдоль более пустынной набережной, когда нужно «немного проветрить», как говорил Степан Осипович. Они встречались тогда не раз и шли вместе: две фигуры, одна — в штатском, в котелке, другая — в военной шинели, в маленькой флотской фуражке «нахимовке», один повыше и более грузный, другой чуть приземистее и покрепче. Он, Попов, и вдруг этот «беспокойный адмирал», флотоводец, исследователь океанов, известный своим неукротимым духом, приверженец решительных наступательных действий, который начертал у себя на стене каюты слова: «Помни войну!», идущий многому наперекор, — что, казалось бы, общего между ними? Но оно было. Макаров был из тех, о которых он сам писал: «В море — значит дома!» Попов никогда не объявлял громко своих символов веры, но вся его жизнь утверждала: «В науке — значит дома!» И эта страсть, большая непреклонная страсть, у одного