Шрифт:
Закладка:
Люди сведущие и не совсем сведущие могли прочитать про его опыты, ознакомиться с описанием его чудодейственных приборов. Могли тут же, на картинке, рассмотреть его схему. «Схема Маркони». Могли проанализировать ее по частям и по отдельным деталям. Могли ахать и изумляться: как гениально просто! Могли и сравнивать… С тем, что не было тут рядом на картинке, но что было некоторым уже известно. И могли после недоумевать, сомневаться, даже подозревать… Но что это все в сравнении с тем, что испытал он, Попов, когда в тихий закатный вечер прочитал несколько строк, взглянул на помещенный рисунок… и увидел свою собственную схему! Свою схему автоматического приема волновых сигналов. Свою схему, напечатанную еще полтора года назад!
Так вот оно, оказывается, чудо века, о котором шумит вся Европа! Так вот оно, изобретение молодого итальянца! И свет не померк, и гром не грянул. Растерянно оглянулся Попов. Нет, все на месте, все по-прежнему, как и было, тихо и безмятежно вокруг. Но все как-то отодвинулось, оставляя ему одному справляться с тем, что хлынуло вдруг со страниц этого журнала.
«Спокойствие, спокойствие», — повторял он себе.
Можно ли не думать об этом? Он не может не думать. Но думать — значит прежде всего анализировать. Рассмотреть по частям, по деталям. Во всех подробностях. Все сравнить, все взвесить и оценить. Бесстрастный технический анализ, в котором он чувствует себя увереннее… и спокойнее. Об остальном — мысли прочь. Прочь!
Снова открыл страницу, где напечатана чужая схема. Ему не надо класть рядом свою. Он знает свою наизусть, до последнего контакта и проводочка. Всегда видит ее перед собой. Сколько уже лет! И сейчас, не оставляя все того же кресла на террасе, застыв в позе как будто отдыха, погрузился он в это аналитическое сравнение.
Опилки в трубочке. Маркони взял не железные, а никелевые. Ну что ж, можно и так.
Маркони выкачал из трубочки воздух. Прием известный. Еще давно профессор Егоров в Петербурге предлагал помещать шарики герцева резонатора тоже в пустоту, чтобы легче проскакивала искра. Но это еще не доказано, что пустота здесь заметно влияет. Да и сам Прис говорит позднее: можно выкачивать воздух, а можно и не выкачивать.
Маркони снял чашечку со звонка. Ну что ж, одному нравится, чтоб позванивало, а другому — чтобы постукивало. Дело вкуса. Но принцип автоматического приема остается все тот же.
Еще антенна. Маркони поставил ее не только на приемнике, но и приспособил к передатчику. Умно. Виден технически находчивый человек. Но разве это открытие? Особенно после известных опытов Лоджа, Николы Тесла… А теперь это вполне естественный шаг при увеличении дальности. Несущественные изменения, отдельные добавки. Разумные и сомнительные. Но в целом остается то, что он увидел с первого же взгляда: полное совпадение с тем, что было уже давно в его приемнике, полное повторение его схемы. От этого не уйти, не спрятаться ни за какими мелкими техническими ухищрениями. Молодой итальянец во всем, как видно, следовал за ним. И теперь предъявляет свои права.
Что же это такое? Откуда это?
Попов продолжал сидеть неподвижно, хотя уже совсем сгустились сумерки.
— Что с тобой? — спросила Раиса Алексеевна, внимательно поглядывая на него.
— Изучаю интересную новинку. Ты знаешь, прелюбопытный случай, — ответил он с видимой беспечностью.
Но она вряд ли ему поверила.
Только этого еще не хватало! Попов невольно оттолкнул от себя газету. И тотчас же вновь придвинул, чтобы еще раз пробежать по строчкам. Его имя уже склоняется, как кому угодно. Как на площади.
В самый разгар переписки с Рыбкиным, когда все мысли, все чувства там, на Транзунде, где происходят на кораблях решающие опыты, — опять вдруг вторгается это. Утренней почтой пришло необычное послание, свернутое толстой бандеролью. Две газеты и сопроводительное письмо. От капитана Тверитинова. Обязательный Евгений Павлович, всегда расположенный к нему и, видимо, как редактор кронштадтской газеты все читающий, прислал, да еще отчеркнул жирно: внимание!
«Петербургская газета» — политическая и литературная. Заметка, как видно написанная по следам последних выступлений этого итальянца.
«…о нем раструбили по всему свету и… совершенно напрасно. Идея принадлежит нашему соотечественнику, известному ученому, открывшему новый способ телеграфирования еще два года назад…»
Похвальные как будто слова, в его защиту. Но как-то неловко про себя читать так, во всеуслышание.
Да еще сказано про него же, будто заглядывали к нему в душу:
«…не желал преждевременного обнародования результатов своих работ из понятного стремления окончательно усовершенствовать свой телеграфический прибор».
Удивительно, как в газетах всегда точно знают, что человек думает и что он хочет! Словно просвечивают рентгеном. А разве его собственная статья в «Ж. Р. Ф. X. О.» и его доклады в научных обществах — не желание обнародовать? Правда, без шума и трескотни, но все же обнародовать. И нужно ли, чтобы поставить на место какого-нибудь расторопного из иностранцев, так расписывать, бия себя в грудь, вроде этого:
«… скромность русских ученых и изобретателей поистине легендарна… На Западе малейшие технические нововведения рекламируются чуть ли не на всех перекрестках… Весьма многие ценные изобретения русских техников остаются почти неизвестными публике. У нас существует еще традиционная боязнь рекламы, которая истому русскому человеку всегда представляется чем-то вроде шарлатанизма…»
Отодвинул газету. Сколько слов! Лишних, преувеличенных. К чему это противопоставление? Что ж он, Попов, разве не знает сам немало ученых Запада — действительно ученых! Скромность все-таки понятие не географическое. И в ней ли дело? Только ли в ней? Нет, тут что-то другое…
Задумался, глядя в окошко на прудик станции.
Да, но вот еще в том же пакете газета «Новое время». На другой же день откликнулась на заметку «Петербургской газеты». Произвела его, Попова, сначала для важности в профессора и тут же бросила ему прямо в лицо:
«Об этой скромности можно только пожалеть… Скромничать в данном случае не приходилось… разве только из боязни,
