мое положение весьма незавидное, и решила написать Алексею Максимовичу, с просьбой устроить меня на какую-нибудь работу где угодно, но по возможности в лучших климатических условиях. Быть может, он не откажет в предоставлении мне какого-нибудь литературно-научного заработка в какой-нибудь редакции или признает возможным рекомендовать меня на какую-нибудь должность в одной из санаторий или Домов ученых: лишь бы было помещение и стол при минимальном окладе. Простите, что беспокою Вас просьбой передать Алексею Максимовичу это ходатайство на случай, если мое письмо к нему не дойдет, так как не знаю его адреса и пишу ему наугад в Москву. Мне ужасно стыдно беспокоить Вас такой слезницей, но Вы были так добры ко мне в самые безвыходно тяжелые для меня времена, что, быть может, не откажете теперь в Вашей помощи для какого-нибудь устройства моей жизни. С этой надеждой прошу Вас еще раз принять уверение в моей вечной признательности. Ю. Данзас»[49].

31 марта 1932 г. она вновь пишет Екатерине Пешковой, которая, несомненно, не получила ее письма:

«[…] В настоящее время для меня смягчился наиболее острый вопрос обуви, так как мне удалось здесь достать пару ботинок, довольно сносных даже для моих искалеченных ног. Теперь у меня на очереди вопрос о том, чтобы как-нибудь отсюда выбраться, так как устроиться здесь хорошо в смысле заработка не представляется возможным, жилищные условия ужасны, а климат для меня совершенно непереносим. […] Я помышляю ехать в Тифлис, где климат очень подходящий, и где, по-видимому, можно рассчитывать на заработок. Мне, по крайней мере, говорят, что в качестве технической переводчицы я сразу могла бы там устроиться. И вот тут громадную роль могла бы сыграть рекомендация Алексея Максимовича, если бы он согласился написать в этом смысле несколько строк в одно из тифлисских научных учреждений или издательств. Я не знаю состава руководящих лиц этих учреждений; возможно, что там найдется кто-нибудь, меня знающий по прежней научной и библиотечной деятельности. Я хотела обратиться за рекомендацией к академику Н. Я. Марру[50], но не знаю его адреса. Во всяком случае не может быть, чтобы в таком большом городе, как Тифлис, не нашлось бы применения хоть одной из моих специальностей: технический переводчик по 9 языкам, преподаватель языков, опытный статистик-экономист, опытный делопроизводитель, счетовод, ученый библиотекарь и так далее. Как бы туго ни пришлось первое время, не может быть, чтобы я там не нашла эквивалента того, что имею сейчас здесь, т. е. угол в комнате и минимальный заработок, но по крайней мере не будет страданий от холода, будет солнце! Умоляю Вас мне ответить несколько слов и сообщить, что Вы думаете о моих планах, и могу ли я рассчитывать на поддержку в смысле рекомендации. Мне безумно хотелось бы при отъезде отсюда остановиться на несколько часов в Москве (от поезда до поезда) и попытаться Вас повидать лично. Считаете ли Вы это возможным? Буду ждать от Вас весточки с мучительным нетерпением. Живу сейчас только перечитыванием дорогого письма от брата, на которое не решаюсь ответить по явной безнадежности такого предприятия, хотя сердце разрывается от порыва высказать ему свою любовь, которая умрет только со мною. Безмерно Вам благодарная Ю. Данзас»[51].

В Москве Данзас скрывалась у Екатерины Пешковой. Юлии удалось при ее посредничестве встретиться с Горьким, которого его секретарь Петр Крючков (у Бурмана он назван Кузьминским) изолировал от внешнего мира, контролируя всю его переписку (входящую и исходящую), фильтруя просьбы о встрече и присутствуя при всех визитах. Чтобы свободно поговорить с Юлией, Горький прибегнул к хитрости: он назначил ей день, когда было известно, что Крючков будет отсутствовать, а его заместителя удалил, послав отнести «срочные» исправления для статьи.

У нас мало сведений о деятельности Юлии после ее освобождения в январе 1932 г. и до ее отъезда в Германию в марте 1934 года. По ее письмам к Е. П. Пешковой и М. Горькому мы знаем, что в 1932‑м она провела четыре месяца в Грузии «без помещения, без питания, без денег» (на Сакарской виноградной опытной станции) и что пропала вся ее «былая бодрость». «В сентябре 1932 года при посредничестве Е. П. Пешковой и с помощью письменной поддержки Горького Данзас смогла выбраться с Кавказа»[52]. Она бьется в поисках заработка и в 1933 г. стала заведующей канцелярией одной из больших автобаз Ленинграда. Но «я не нашла себе жилплощади и кочую по диванам у знакомых уже 11 месяцев!» Она работает «из последних сил» и хотела бы найти работу переводчицей[53].

В Ленинграде Юлия повидала доминиканца отца Амудрю, кюре церкви Нотр-Дам-де-Франс. Он объяснил ей, что ее постриг (25 марта 1922 г.) не был каноническим, что она была «ни рыба ни мясо» и он принял ее терцианкой в доминиканский орден под именем сестры Екатерины[54]. Юлия вошла в контакт с православным епископом, которого привлекал католицизм[55]. Лагерь ее так и не «перевоспитал»… В конце 1933 г. по Ленинграду прокатилась новая волна арестов католиков, и Юлия вместе с отцом Амудрю упоминается в материалах обвинения: «В декабре 1933 г. в Ленинграде была ликвидирована контрреволюционная католическая организация, руководимая отцом Амудрю, гражданином Франции, и его ближайшей помощницей, русской монахиней Данзас Ю. Н. Организация являлась „филиалом всероссийской католической организации“, руководимой католическим епископом Невё, атташе при посольстве Франции в Москве, и вела конрреволюционную деятельность по указаниям московского центра»[56]. Прежде чем в августе 1935 г. отец Амудрю, 28 лет проживший в России, был вынужден покинуть СССР, епископ Невё тайно рукоположил его епископом[57].

В июне 1932 г. польская дипломатия стала предпринимать «шаги для окончательного освобождения» Юлии Данзас в рамках обмена 18 польских священников[58]. Записка на французском языке без подписи (Рим, 3 июня 1932 г.) из Ватиканского архива Комиссии «Pro Russia» подтверждает участие М. Горького, Е. Пешковой и польской миссии в Москве в хлопотах об освобождении Ю. Данзас:

«При посредничестве госпожи Пешковой-Горький [Pieszkowa-Gorki], делегатки польского Красного Креста в России, Польская миссия в Москве предоставила субсидию и снабжала госпожу Юлию Данзас в течение 8 лет, которые она провела на Соловецких островах.

Писатель Максим Горький, муж госпожи Пешковой-Горький, хлопотал об освобождении госпожи Данзас перед советскими властями, в знак признания ее высокого интеллектуального уровня и ее научных трудов в области истории и религии.

Тем не менее советские власти категорически отказались разрешить госп. Данзас отправиться за границу, очевидно, боясь, что она опубликует свои