Шрифт:
Закладка:
Будь добра, разузнай о ней!»[40].
В 1926 г. Горький писал Ольге Форш (бывшей теософке), что, к сожалению, не может ей послать вышедшую в Харбине брошюру о философе Николае Фёдорове, но что она была у Данзас [до ее ареста][41].
После поездки в Соловецкий лагерь Горький опубликовал путевой очерк (он стал последней частью сборника «По Союзу Советов»), где прославлял перевоспитание трудом, благодаря которому тюрьмы могут когда-нибудь исчезнуть… Горький был певцом труда, пусть даже принудительного, как школы дисциплины и организации энергии. Его осуждали (за рубежом, затем в среде диссидентов, а позже и в Советском Союзе во времена Горбачёва) за то, что он поверил в «потемкинские деревни», приготовленные к его приезду (чистые общежития, читальня, где заключенные читали газеты, перевернутыми вверх ногами!), и т. д. В действительности все было не так просто. Имеются свидетельства заключенных о том, что Горький добился возможности пройтись по лагерю без официального сопровождения и что он видел и слышал многое, о чем не рассказал. Чемодан с путевыми заметками был у него украден и возвращен из ГПУ через два месяца, а от записей остался один пепел. Предупреждение было понято[42]. Конечно, Горькому дороже «нас возвышающий обман», утопия, чем горькая истина, однако даже в своем очерке писатель рассказывает («по памяти», жалуется он Ягоде 22 января 1930 г.) о своем разговоре с монахом старинного монастыря (несколько монахов еще оставались на соловецкой территории), который напомнил ему монаха из «Исповеди» – повести 1908 г., написанной в период «богостроительства» и приводившей в ужас Ленина… Горький пересказывает историю острова, сопротивления официальной Церкви, передает свою беседу с профессиональным вором о литературе,«организующей волю» (Виктор Гюго, Джек Лондон, Марк Твен), говорит о попытках побега, которые редко удаются. То есть писатель увиливал от того, чтобы написать то, что от него ждали. А после визита Горького начальника лагеря Эйхманса уволили, заменили другим (Зариным), которого позже осудили за «либерализм». Горький, который время от времени ходатайствовал за политических заключенных, хотя уже меньше, чем в 1918–1921 гг., добился досрочного освобождения Юлии Данзас[43].
Лихачёв утверждал[44], что Юлия Данзас, еще не будучи фрейлиной императрицы, в 1905 г. ходатайствовала перед министром внутренних дел Петром Святополк-Мирским и перед императрицей за Горького, заключенного в Петропавловской крепости (где им были написаны «Дети солнца») за призыв осудить разгон шествия в «кровавое воскресенье» 9 января 1905 г. Горького освободили 14 февраля.
После смерти Горького (18 июня 1936 г.) Юлия публикует за подписью J. N. в журнале «Russie et chrétienté» («Россия и христианство») проникновенный биографический очерк о писателе и его психологии, в котором она вспоминает о Горьком в роли заступника (мы приводили эту страницу в главе IV). По поводу торжеств, которыми отмечали сорокалетие литературной деятельности Горького в 1932 г., она пишет:
«Он [этот апофеоз] относился к политическому деятелю, вернее, к политической роли, которую хотели заставить играть человека, совершенно к этому не подготовленного. Во всяком преувеличении есть фальшивая нота. Настоящий человек, которым был Горький, исчез за этим облаком ладана. Когда это облако развеется, появится человеческая личность, совсем не такая простая, которая иногда озадачивает, но при этом более привлекательная.
Ему льстили, возносили до небес, провозглашали величайшим писателем во всем мире, и тот, кто прежде был опьяненным свободой бунтовщиком, превратился в наемного лауреата, вынужденного прославлять неумолимую диктатуру Партии, радости принудительного труда, тщательно регламентированной жизни и проживания в казарме. Бывший антимилитарист воспевал Красную армию; человек, глубоко чувствующий людские страдания, проповедовал ненависть и безжалостность к классовым врагам. Он опустился до прославления чекистов и концлагерей, своим пером он представлял безжалостное насилие работой по перевоспитанию… […]
Быть может, и сдерживаемый романтизм помогал ему создавать выдуманный мир, где действительность представлялась преображенной и отмытой от кровавых пятен. […]
Максим Горький сам себя пережил и сам себя забыл. Потомкам будет нелегко отыскать реальную личность из-под покровов, которыми он добровольно укутался. Но сейчас, когда он отчитывается перед Верховным Судьей о дарованных ему талантах, можно утешаться, думая о том, что он окружен молитвами тех, кого он утешал и поддерживал, всех тех, кто был обязан ему своей жизнью или жизнью близких, всех тех, кто знал его как доброго и чуткого человека с сердцем, всегда открытым для милосердия»[45].
Юлию освободили досрочно в январе 1932 г. (вместо положенного 14 ноября 1933 г.): «Позже я узнала, что в Москве за меня вступились друзья»[46]. В своем «Curriculum vitae» она выражается более конкретно: «Меня освободили в январе 1932 г. по ходатайству Максима Горького». Также упоминание о Горьком встречается в первом варианте «Красной каторги». В письме от 23 мая 1932 г. епископ Невё пишет, что Юлию только что освободили из тюрьмы «благодаря ходатайству этого негодяя, Максима Горького, но бедная женщина совсем больна»[47].
После освобождения Юлия, без денег, одетая в лохмотья, сумела найти за пределами лагеря жилье у одной «доброй женщины» и работу бухгалтера, чтобы заработать на билет на поезд до Москвы. 18 января 1932 г. она послала письмо Екатерине Пешковой, в котором описала свое положение и просила передать Горькому свое желание найти интеллектуальную работу:
«Высокоуважаемая Екатерина Павловна,
Я получила почтовый перевод от 9/XII [1931] за № 3126, за который приношу глубокую благодарность. С тех пор в моей жизни произошла глубокая перемена: 8 января я освобождена из лагеря „вчистую“, т. е. без ограничения местожительства. К сожалению, я не могу этим воспользоваться за неимением где-либо пристанища, родных или близких людей. Я вначале даже растерялась, куда деваться. Решила пока остаться здесь[48]; благодаря присланным Вами деньгам, я подыскала себе помещение с большим трудом, так как здесь комнат нет или они слишком для меня дороги. Нашла, наконец, приют у одной доброй женщины, занимаю угол в ее комнате совместно с ее ребенком, двумя стариками и целым выводком кур, плачу за это 20 р<ублей> в месяц, и это, по здешним ценам, недорого! Чтобы иметь хоть какой-нибудь заработок, пристроилась пока счетоводом в местной лесной конторе, на жалованье 110 руб<лей> в месяц, но это временная работа. Стараюсь не терять бодрости духа, так как, несмотря на совершенно разбитое здоровье, голова еще свежа, и я еще вполне трудоспособна для всякой умственной работы. Но, в общем,
