Вюши открыл было рот, чтобы в отместку разоблачить Нартач, которая — многим уже известно — втайне вздыхает по Хошгельды, но в этот момент за арыком показалась колхозная полуторка.

— Гозель-эдже приехала! Гозель-эдже приехала! — закричали девушки и все высыпали во двор.

Поплелся за ними и Вюши. Это действительно была Гозель-эдже. Как только ее голова в белом платке высунулась из кабины, девушки подхватили ее и помогли сойти на землю. Она распорядилась выгрузить из кузова привезенные материалы и сложить их в кладовой. После этого она направилась в помещение, и тут взгляд ее упал на Вюши.

— Ты опять здесь?! — произнесла она, не повышая голоса и оттого еще более строго.

Спасла положение Бахар.

— Вы его не браните, — сказала она. — Вюши узнал от нас, что вы приедете с грузом, и вызвался помочь нам.

Гозель-эдже уловила лукавую нотку в словах помощницы и милостиво согласилась:

— Ладно, если хочет пользу принести — пусть, только не верится что-то, — покачала она головой.

Шофер, который уже стоял в кузове, воспользовался таким оборотом дела и прямо обратился к Вюши:

— Чего же стоишь? Таскать мешки как раз мужское дело. А ну, подходи.

Вюши сиял с плеча ружье, заткнул полы халата за пояс и покорно подставил плечи под тяжелый тюк с разноцветными нитками. А что ему еще оставалось делать? Так он и ходил туда-сюда, между машиной и кладовой, сгибаясь под нелегкой ношей, пока не опустел кузов. Девушки, правда, помогали ему, но больше на словах, всячески превознося его любезность и выносливость.

Когда он, наконец, зашел в комнату, чтобы напиться, с него текли ручьи пота, несмотря на то, что день был прохладный.

Гозель-эдже опять подозрительно глянула на него, но лишь улыбнулась и продолжала рассказывать, обращаясь ко всем мастерицам:

— …И вот, оказывается, тот ковер был признан одним из лучших не только по области, но и по всей республике. Сейчас я говорила по телефону с Ковровым союзом, и мне сказали, что Бахар присвоено звание заслуженной ковровщицы Туркмении. Это не только ее слава, но и моя слава, слава всего нашего колхоза…

Гозель-эдже поднесла руку к горлу, на глазах у нее сверкнули слезинки. Она уже не могла говорить и, прижав Бахар к груди, просто поцеловала ее в лоб.

На мгновение стало так тихо, будто случилось что-то печальное, но это была тишина радости, которая не замедлила тут же проявиться в шумных поздравлениях, объятиях и восторженных возгласах. Сам собой возник митинг. Не только Бахар, но и другие ковровщицы выражали свои чувства благодарности и любви к партии и правительству, столь высоко ценящим труд советской женщины.

О бедном Вюши, который одиноко сидел в углу, так бы и позабыли, если бы не Нартач.

— Гозель-эдже, — обратилась она к руководительнице, когда снова пробили часы и нужно было расходиться по местам. — Вюши оказал нам большую помощь, и мы должны его чем-нибудь отблагодарить.

— Правильно! — согласилась Гозель-эдже. — Вюши, сын мой, мы приглашаем тебя сегодня вечером к нам на празднование Восьмого марта. Приходи, пожалуйста.

Вюши учтиво поблагодарил ее и поздравил Бахар. Потом он надел на плечо ружье, сел на велосипед и через минуту превратился в красный комочек, быстро мчавшийся по дороге.

ТРУДЫ И ЗАБОТЫ

Рассвело. По небу бродили редкие темные тучи. Мягкий весенний ветерок принес с собой запах полыни и черкеза. Как только рассвет прорезал ночную мглу, с северо-восточной стороны селения донесся голос пастуха:

— Э-эй! Выгоняйте скотину!

Со всех сторон послышалось мычание. Вставшая на рассвете Нязик-эдже отвязала свою корову и выгнала ее со двора. А по улице уже брели другие коровы, прямо на голос чабана.

Перебросив через плечо полотенце, с мылом, зубным порошком и щеткой в руках, Хошгельды вышел во двор. Он вытянул из колодца ведро воды, наполнил рукомойник, висевший на столбе перед домом, и стал умываться. А Нязик-эдже, возившаяся тут же во дворе по хозяйству, взглянула на сына и заворчала:

— Когда ты копался на своих грядках, я было подумала, что мой сын стал, наконец, человеком. А теперь вижу, что ошиблась. Пора бы уж тебе за ум взяться! Ведь все твои сверстники поженились, у каждого своя семья, свой дом. А ты что? Только опозорил меня при всем честном народе…

— Опять ты, мать, начала свое. Дай хоть спокойно умыться, а потом ворчи, сколько хочешь. Неужели мать Ягмыра тоже житья ему не дает из-за того, что он не женат?

— В тот раз, когда мы были с тобой в гостях, сидел ты с непокрытой головой и болтал нивесть что. А вчера, когда у нас были гости, совсем осрамил меня, сидишь, молчишь, словно в рот воды набрал. Ты что, не понимаешь, — и тогда и теперь смотрины были. Не меня, а тебя пришли люди смотреть.

— Не знаю, мать, чего ты от меня хочешь! В тот раз я не болтал, а разговаривал о наших колхозных делах. А что касается непокрытой головы, то я кепку ношу на улице, а дома снимаю. Не вижу тут ничего неприличного, — добродушно возразил Хошгельды, продолжая умываться.

А Нязик-эдже все не унималась:

— Ну, в тот раз, уж ладно, давно делэ было. А вчера! Почему сидел надувшись, словно обиделся на кого! Слова за все время, пока гости сидели, не проронил. А ведь гости-то какие — свахи! Недаром они мне сказали, сын, мол, у тебя какой-то молчаливый. Другой молодой человек захотел бы понравиться свахам, поговорил бы с ними о том, о сем, совсем бы другое дело было. А у тебя слов, что ли, подходящих нет, не пойму я!

Намыливая руки и шею, Хошгельды заметил:

— Говоря по правде, нелегкое это дело подыскать подходящие слова. Ведь ты же сама меня упрекала в тот раз, будто я слишком много болтал. Вот и решил теперь, при твоих гостях поменьше разговаривать. Да, видно, перестарался. — Хошгельды умылся, вытер полотенцем лицо и, хитро улыбаясь, продолжал. — Да, мать, нелегко, видно, жениться. И без шапки в доме не сиди, и слова какие-то особенные подыскивай, чтобы понравиться свахам. А может случиться, что одной из них нравится, когда ты молчишь, а другой, когда болтаешь. А вот что понравится невесте, — это уж совсем никому неизвестно. Как тут быть? По-моему, лучше всего отложить это дело.

Нязик-эдже не на шутку рассердилась.

— Ну, вот! Так я и знала! До каких же это пор мы будем откладывать? Ты что же, в самом деле холостяком решил остаться, что ли?

— Нет, зачем же холостяком!