Его совсем не посвящали в ход нашей работы. А если он судил по СМИ, то не знал ничего, потому что до того момента утечек не было совсем. Но его комментарии, тем не менее, подставляли всех нас под едкие нападки в том случае, если дело будет закрыто без предъявления обвинений.

В начале весны, когда я начал видеть приближавшийся конец расследования с недостаточными для возбуждения уголовного дела доказательствами, я настоятельно призвал заместителя генерального прокурора — моего непосредственного начальника — поразмыслить над тем, как может выглядеть конец игры, если дело будет закрыто без предъявления обвинений. Салли Йетс была профессиональным прокурором, с которым я был поверхностно знаком на протяжении многих лет. Она и один из моих близких друзей вместе были федеральными прокурорами в Атланте, где она заработала репутацию жесткой, вдумчивой и независимой. Все, что я наблюдал в качестве директора ФБР, согласовывалось с этой репутацией. Так как это не было обычное дело, а 2016 год не был обычным годом, я подсказал Йейтс, что для того, чтобы убедить американцев и защитить институты правосудия, может потребоваться необычайная открытость. Я сказал, что надеюсь, что она поручит кому-нибудь изучить, что можно сделать в рамках закона. Ответа я так и не получил.

Любой следователь или прокурор, у которого после почти года расследования отсутствует ощущение, куда, скорее всего, движется его дело, некомпетентен. Прокуроры обычно еще до завершения расследования начинают подготовку обвинительных заключений, если есть вероятность, что оно подходит к концу, а компетентные прокуроры при этом начинают думать, как завершить расследование, которое, скорее всего, закончится без предъявления обвинений. Но ни в одном случае умы не закрыты и для другого результата, если это будет продиктовано последующими доказательствами, но компетентные люди думают наперед.

Одни выходные в начале мая я набирал проект заявления с изложением результатов этого дела с максимально возможной решительной открытостью, исходя из того, что расследование закончится нынешним состоянием дел. Если только мы внезапно не обнаружим «дымящийся ствол» в виде электронного письма или директивы, прямо указывающих на умысел Клинтон, или если она солгала нам во время опроса ФБР — и то, и другое было вероятностями — я ожидал, что дело закончится именно так. В такой отравленной политической обстановке я знал, что нам нужно заблаговременно подумать, каким образом лучше изложить наше решение. В тот первоначальный проект было внесено множество изменений. Я перебрал различные способы наиболее аккуратным образом описать суть поведения госсекретаря Клинтон. Ее действия в отношении своей электронной переписки казались нам очень небрежными, больше чем обычная неосмотрительность. В какой-то момент в проекте был использован термин «грубая халатность», и также пояснялось, что в данном случае эти слова не стоило интерпретировать таким образом, как этот термин использовался в уголовном законодательстве столетней давности. Одна часть того закона от 1917 года называла тяжким уголовным преступлением, если человек «посредством грубой халатности позволяет [секретным материалам] быть удаленными из своего надлежащего места хранения или переданными кому-либо в нарушение его доверия, или быть утерянными, украденными или уничтоженными».

История той меры предосторожности явно свидетельствовала о том, что Конгресс в 1917 году намеревался применять этот закон лишь в отношении поведения, бывшего очень близким к преднамеренному — иными словами, движимому дурными намерениями — и голосовавшие за него в то время члены Конгресса были очень обеспокоены тем, чтобы не сделать тяжким уголовным преступлением простую небрежность. Мне говорили, что Министерство юстиции с 1917 года обвинило по этому закону лишь одного человека — коррумпированного агента ФБР, чье поведение было намного хуже, чем грубая халатность — и по нему никто вообще не был осужден. Эти обстоятельства значительно укрепили мое ощущение, что данный закон просто неприменим к делу об электронной почте Клинтон, и, с учетом старого закона, делали использование термина «грубая халатность» неуместным и могущим привести к путанице. Так что я дал указание нашей команде подобрать другие термины, более точно описывающие ее поведение. Просмотрев множество проектов, я остановился на «крайней беспечности», как лучшем способе описать это поведение.

Я дал свой проект заявления старшим сотрудникам ФБР, и попросил их подумать о трех вещах: точности изложенных в проекте фактов; каких-либо политических или иных ограничениях на то, чтобы сделать такое заявление; и разумности и механике представления его американскому народу. Это было самое дальнее, куда я мог представить мы движемся. Я сказал, что не принял окончательного решения, но хотел бы использовать этот проект для начала нашей дискуссии. Что возможно по закону? Что имеет смысл? Если мы собираемся сделать какое-то публичное заявление, то как должны его сделать? Стоя с генеральным прокурором? В виде письменного доклада Конгрессу? В одиночку? Давайте обсудим это.

Группа руководителей ФБР разжевывала его, правила его, обсуждала его, и спала на нем. Я хотел как можно больше отзывов, за одним большим исключением: чтобы, если потребуется, защитить независимость ФБР, я не хотел, чтобы Министерство юстиции знало о том, чем мы занимались. Самой решительной мерой продемонстрировать независимость нашего расследования будет, если ФБР объявит о чем-то без какого-либо участия Министерства юстиции. Я не знаю, был ли в этом смысл — и иногда эта идея казалась мне безумной — но это больше не было бы даже теоретической возможностью, если бы мы сказали кому-либо в Минюсте о своих дискуссиях. Они вполне могли бы дать мне указание даже не обсуждать подобные вещи, и я был бы вынужден последовать этому приказу, как когда мне приказали назвать это «вопросами». Так что мы держали все внутри ФБР и продолжали обсуждение, пока расследование двигалось к заключительному этапу — опросу Хиллари Клинтон.

Но в этот момент расследование застопорилось. Большим спорным вопросом в деле и в публичном обсуждении этого дела являлся процесс принятия госсекретарем Клинтон решения, какие из ее электронных писем вернуть в Государственный департамент после того, как государство потребовало, чтобы она передала относящиеся к работе электронные письма. По ее версии, на конец 2014 года, когда государство запросило рабочие электронные письма, на ее личном сервере было порядка шестидесяти тысяч электронных писем. Личные юристы госсекретаря просмотрели эти электронные письма, предъявив примерно половину из них, и удалив остальные. Я, как и вся «Полугодовая команда» ФБР, считал, что наше расследование не будет заслуживающим доверия, если мы не углубимся в этот процесс отбора. Мы не собирались просто верить им на слово. Нам требовалось знать из первых рук, как юристы принимали те решения, и мы хотели видеть использованные ими устройства, чтобы наши эксперты могли поискать следы удаленных электронных писем.

По