б не зима, сбегал бы за помощью, а так побоялся, что вы замерзнете совсем, сам кое-как справился. Поясницу до сих пор ломит, – кряхтя, пожаловался композитор. – Я, уж простите, едва вас в прихожую втащил, а уж дальше мы вместе с Федей, когда он вернулся, и раздели вас, и на кровать перенесли. Тут и «Скорая» подоспела. И пошло-поехало: ведра, тазы, промывание желудка, капельница. Отравление у вас было очень сильное, а в больницу не повезли, потому что, во-первых, мест нет, во-вторых, дорога тяжелая, вам нагрузка дополнительная. Ну а в-третьих, я пообещал за вами присмотреть. Да и доктор сегодня приедет. А вот, кажется, и она! Слышите? Вроде как машина подъехала? – поспешил к окну Павел Иванович.

Едва старый композитор вышел из комнаты, Максим тут же попытался встать с кровати, проверить тайник с камертоном. Но встать ему не удалось, жуткая слабость и головокружение толкнули его назад на подушки.

– Ну, молодой человек, давайте знакомиться. Меня зовут Лидия Кирилловна, – представилась румяная, пахшая морозом и почему-то фиалками докторша.

– Очень приятно. Максим, – едва слышно проговорил он, слабость была ужасающая.

– Повезло вам, Максим, что соседи вас нашли, так и погибнуть было недолго. Сильнейшее отравление, переохлаждение к тому же. Хорошо, что без воспаления легких обошлось.

– Спасибо.

– Не мне спасибо, а вот Павлу Ивановичу, – доставая стетоскоп и растирая руки, поправила его доктор. – Неужели вы не почувствовали, что консервы испорчены, когда ели?

– Нет.

– Поднимайте свитер, послушаю вас.

После осмотра, едва доктор с Павлом Ивановичем вышли из комнаты, Максим предпринял новую попытку добраться до тайника.

Отравление консервами! Просто и гениально! Пока он без сознания валялся на снегу, а Федор ходил на станцию, Павел Иванович без всякой спешки насыпал в недоеденные консервы таллий. Берите на анализ сколько хотите. «Консервы готовила хозяйка, а я сам чуть не помер, хорошо, что кабачки не люблю, а то бы мы с Максимом Николаевичем оба лаптями треснули и никто бы нас не спас», – зло бормотал Максим, пытаясь подняться с кровати. Наверняка весь дом обшарил, пока Максима «выхаживал». Такой милый человек, жизнь ему спас, ухаживал, а мать не вызвал специально, чтобы под ногами не путалась.

Потеряв надежду встать на дрожащие от слабости ноги, Максим просто скатился с кровати на пол и дополз до книжных стеллажей, больше ничего он сделать не успел, раздались шаги в коридоре. Преодолевая дурноту, Максим перекатался к дивану и почувствовал, что его вот-вот опять стошнит.

– Боже мой, Максим, что вы делаете на полу, вы что, упали? – раздался над ухом встревоженный голос Павла Ивановича. Ну просто курица-наседка.

– Я в туалет хотел сходить, да вот силы не рассчитал, – выкрутился из ситуации Максим.

– Ну я же вам говорил, что вставать не стоит, вот емкость, не стесняйтесь, – указал на ведро под столом композитор. В вязаной толстой жилетке и фланелевой рубашке он смотрелся так по-домашнему уютно, как заботливый любящий дедушка, а не коварный отравитель. – Сейчас я помогу вам сесть на кровать и выйду, а вы не стесняйтесь.

Пришлось не стесняться.

К вечеру Максиму стало получше. Головокружение почти прошло, крепкий чай с сухарем придали ему сил, и когда Павел Иванович отлучился к себе протопить печь, он-таки смог добраться до тайника и проверить камертон, тот был на месте. Заодно Максим осмотрел ящики письменного стола, книжные полки, все его хитрые ловушки, мелкие уловки, все находилось в целости и сохранности, словно никто туда и не заглядывал.

Неужели он ошибся, мучительно размышлял Максим, борясь с приступами сонливости. Измотанный борьбой с вредоносной микрофлорой организм требовал отдыха, а измученный подозрениями рассудок не давал ему покоя. Организм победил.

– Ну что, проснулись? Сейчас буду вас кормить, – заглянув в комнату, бодро приветствовал Максима Павел Иванович. – Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, намного лучше. Только слабость осталась, – прислушиваясь к своему организму, сообщил Максим.

– Вот и хорошо, так и должно быть. А у нас с вами сегодня кашка, правда, на воде, но все же сил прибавится. На обед я вам куриный бульончик сварю. А там, глядишь, вы окончательно поправитесь, – продолжал ворковать Павел Иванович, но глаза его были беспокойны. – Я сегодня ночью к вам заглядывал, проверить, не надо ли чего, – присаживаясь на краешек кровати, проговорил композитор. – Вы бредили, правда, к середине ночи стали спать спокойнее, а под утро так и вовсе затихли. Но все же вы все время бормотали во сне, что я вас отравил и что-то там украл, или собираюсь украсть. Нет, я, конечно, понимаю, отравление и все такое, – смущенно поглядывая на Максима, объяснял Павел Иванович. – Но я все же спрошу. Какие у вас имеются поводы для подобных подозрений? Неужели вы действительно считаете, что это я вас отравил?

Павел Иванович смотрел в глаза Максиму открытым, простодушным взглядом. И Максим вдруг взял да и вывалил ему все свои подозрения и всю историю камертона, умолчав, разумеется, о том невероятном воздействии, которое он оказывает на своих обладателей.

Павел Иванович побледнел, губы его задрожали, а глаза стали по-стариковски влажными, да и сам он как-то ссутулился, поник. И, поднявшись с дивана, проговорил надтреснутым, дрожащим голосом:

– Вот уж никак не ожидал. На старости лет… Вор и отравитель! Благодарю вас, молодой человек. Не ожидал. Никак не ожидал! – И он прошаркал на выход, тихо прикрыв за собой дверь.

Максим лежал в кровати раздавленный, пристыженный, смущенный.

Это что же получается? Павел Иванович вовсе его не травил, не пытался обокрасть, а спас ему жизнь? Нянчился с ним как с маленьким, ухаживал, не спал возле его постели, а он его в такой подлости, как отравление человека и нападение на Олю, подозревал? А еще Павел Иванович с ним музыкой занимался. Продвигал его, помогал, гордился им, восхищался. Опекал. А он? Да как ему это вообще в голову пришло, ведь он уже достаточно хорошо знает старика, с чего это ему вдруг такой бред в голову полез? Стало очень стыдно.

А с другой стороны, начитавшись писем Ларисы Щеголевой, еще и не то вообразишь. Она вот вообще своих детей подозревала в убийстве мужа. И, в общем-то, ее можно понять после такого потрясения. Она вот, например, сперва никого не подозревала. Всех любила. Всем верила. А что потом выплыло? Что один ее муж отравил другого.

Нет, нет, это все равно не повод так к людям относиться. И, несмотря на все трагедии Щеголевых, Максим не имел права так оскорбить Павла Ивановича. Надо встать и немедленно пойти просить прощения. Но дойти Максим смог только до порога комнаты, слабость была ужасающая. А днем приехала вызванная Павлом Ивановичем мама, и уж после этого ни о каком выходе из дома в ближайшие три дня речи не было.

Она то ругала старика за то, что сразу ее не вызвал. То отчитывала Максима, что не проверил, хлопнула ли у консервов крышка. Чистила кладовку, проверяя все банки с заготовками. Кормила его бульонами с гренками и кашами на воде. Охала. Ахала. Чистила и намывала дом и категорически настаивала на возвращении Максима домой.

– Ну как можно здесь жить? Ни нормального питания, ни условий. Ну хочешь, мы тебе пианино в городе купим, занимайся. Зачем сидеть в этой глуши, ни одного живого человека рядом. Стакан воды подать некому.

Максим отмалчивался. Сил спорить с мамой пока не было. А вот когда он окреп