Жалко мальчика? Но кого он пожалел?

Что было неизбежным

Большевизм как идеология – крайнее течение в социалистическом движении. Большевизм, победивший в 1917–1921 годах, сам по себе диктовал будущую модель общества и экономики, кто бы ни был у власти. Он нетерпим к частнику. Впереди было превосходство государства в собственности на землю, ресурсы, ключевые производства и другие «командные высоты».

Мог в этой среде существовать частник, не как «временное отступление» в нэпе? Да, конечно, но в гораздо более узких границах, чем в тех моделях рыночной экономики, которые в конце концов сложились в Европе под влиянием правой социал-демократии и конфликтов XX века («социальная рыночная экономика», «континентальная модель», «скандинавская модель», «экономика для всех» британских лейбористов).

Каким же тогда было российское будущее в начале 1920-х годов? Большевизм – на горизонте в 20–30 лет – объективно, естественным образом должен был усиливать вертикали в экономике и обществе. Иначе вся постройка рассыпалась бы. Давление из-за границы, память общества о «прежнем» подталкивали к тому же.

Как следствие, неизбежность монополизма, прямого управления из центра, избыточной концентрации власти в руках немногих. Всё это повсеместно – в партии, в государстве, в идеологии, в экономике и финансах, в контроле за населением и массовыми коммуникациями, в любой области жизни.

Сращивание партии и государства должно было произойти. Вертикали, контролирующие разные группы населения (по возрасту, профессии, социальному положению, идеологии), – неизбежны. Привязка населения к местам, к предприятиям, жесткое регулирование его движения – неизбежны. Минимизация доходов семей при переносе груза «социалки» на государство – его не могло не быть. Разрастание бесплатного труда (армия, трудовые мобилизации, «Русь сидящая») – прямое следствие системы. Низкая цена жизни – неизбежна. А в итоге жизнь как набор административных действий, идеологических штампов. Она безразлична к собственности, деньгам, имуществу.

В этой реальности обязан был сложиться исключительный по силе институт личной власти. Неважно кого – Иванова, Сидорова, Петрова. Не было бы Сталина, был бы кто-то другой. Со всеми прелестями личной борьбы за власть. С негативным кадровым отбором, потому что в такой системе подчинения те, кто думает, дает новые идеи и независимы, просто не выживают. Они не вырастают. Уходят во внутреннюю или внешнюю эмиграцию. Убираются системой. Вымываются с каждым поколением. Это тупик – с точки зрения развития страны, ее конкурентоспособности.

В такой системе власть – это замена собственности и денег. Личная власть – как их эквивалент. Грызня, чистки, волны чисток, опричнина закономерны. Личные зависимости «сверху вниз» – как же без них? Сильнейший репрессивный аппарат, без которого нет вертикалей. Разделяй и властвуй. Лес рубят, щепки летят. Массовые чистки и посадки. Все это случилось бы и без Сталина.

Что еще неизбежно

Модернизация только «сверху», большим скачком, сверхбыстрый рост жестким нажимом. За счет чего? Конечно же, за счет прямого, административного перераспределения средств. А у кого их взять? Ответ один – отъем у населения. У крестьянства. Реквизицией последних ценностей у горожан, экспортом хлеба в голодные годы. Принудительными займами. Торгсином, распродажей коллекций за рубеж. Все это абсолютно закономерно – разве что при ком-то другом, может быть, было бы чуть помягче.

Гулаговский труд как источник – должно это было случиться без Сталина? Конечно. Пусть даже не в самой жесткой, убийственной форме, как при нем. Пусть менее заметными волнами, но по сути – теми же, отражающими саму суть большевизма и тоталитарной модели, без которой он не может существовать.

История не имеет сослагательного наклонения. Но логика системы, идей, составляющих ее ядро, всего того, что происходило в 1917 – начале 1920-х годов, подсказывает: всё было бы именно так! Закономерность насилия. Диктатура, имеющая форму личной, аппаратной, партийной, государственной и, конечно, той, что ласково называлось «карательными органами». Скрытность, нажим, давление, растраченные жизни, потеря обществом энергии – в конце концов, после всех вспышек надежд и роста, энтузиазма и массовых заблуждений.

С Россией только так?

А как же быть со всеобщей грамотностью? С лампочкой Ильича? С тем, что от темпов индустриализации в 1930-е «сносит голову»? С атомной бомбой, наконец, с которой Сталин оставил Россию?

Начало XVIII века, реформы Петра I – утроение податных тягостей и одновременная убыль населения по крайней мере на 20 % (П.Н. Милюков, 1905). Модернизация второй половины XIX века – кампания террора. Октябрьская революция, 1917–1921 гг. – убыль населения на 8–10 % (Питирим Сорокин, 1923). Сталинская модернизация, 1930-е гг. – убыль населения на 4–5 % (А. Вишневский. Демография сталинской эпохи. 2003). Реформы 1990-х гг. – убыль населения на 1,3 % в 1991–2000 гг. (прямая убыль, без учета нерожденных детей) (Росстат, МВФ).

Да, победа в Великой Отечественной войне! Мы плачем, мы гордимся, мы встаем на колени. Но какой человеческой ценой – эти перемолотые миллионы жизней! На каждого немца погибли трое советских. По меньшей мере трое.

Триста лет реформ в России, модернизационные рывки, множественные попытки догнать Запад – всё это всегда, за немногими исключениями, происходило «железной рукой». Самым жестоким способом, с огромными потерями населения.

Это закономерность? Были бы Иванов, Петров, Сидоров – это все равно случилось бы? Кажется, что исторический закон «крайностей» действует в России. Жесточайшие вертикали, пронизывающие общество, или сами ломают, или их ломают. Победы, великие победы – через великие утраты жизней.

Всегда остается вопрос: нельзя было тех же или даже гораздо лучших результатов достичь не расстрельным способом? Но история не имеет сослагательного наклонения.

Кто там наверху?

Тоталитаризм неизбежно приводит к тому, что наверх забирается тот, кто жестче и безжалостнее всех, кто больше стремится к власти, кто готов жертвовать массами, личностями, будучи не ограниченным моралью. Как там: расстрелять? Вычистить? Мировая история диктатур и тоталитарных режимов не знает исключений. Социальный дарвинизм – наверх только «самые». Готовность пролить и попить чужой кровушки – да сколько угодно!

И в этом смысле неважно кто – Иванов, Петров, Сидоров. До власти должен был добраться тот, кто готов быть один, воистину один. Или тот, кто готов изменяться, чтобы стать Им. Истории превращений в Отцов народов и Великих вождей – бесконечны. Когда тому, кто забрался наверх, просто сносит голову.

Быть внутри Сталина

Такой, как Сталин, – закономерен. Но такой ли в конкретных чертах своей личности?

Мы уже говорили, что Россия Александра II – другая, чем Николая II или Александра III, а СССР Хрущева, Брежнева и Горбачева – это во многом разные страны. Мы – внутри того, кто находится у власти. Внутри его характера,