Шрифт:
Закладка:
Когда огонь занялся, на ум Лейвюру внезапно пришел и подпол. Там тоже хранилась одна вещь, напоминавшая ему о его разбитых мечтах. Возможно, ему вообще не стоило оставлять ее себе, раз уж неразбериха в его жизни началась как раз тогда – с того самого трагического вечера. Однажды он уже спас ее от небытия, но, вероятно, она не заслуживала спасения – так же, как и его низкопробные стихи. Лейвюр переворошил весь подпол, пока не отыскал ее на верхней полке, твердо решив сжечь ее вместе с пылающими в камине свидетельствами его литературного бессилия.
Лейвюр и сам не знал, почему умолчал о кукле в разговоре с Конраудом. Он не рассказал ему, что на самом деле кукла у него. Он хранил ее все эти годы так же, как и свои незавершенные стихи. Вероятно, он решил скрыть этот факт от Конрауда, потому что они даже не были знакомы. А может, и потому, что тот бывший полицейский, – ведь именно таковым он представился, когда они впервые встретились. Вдруг он стал бы обвинять Лейвюра в смерти девочки? Кто знает, что в голове у этих полицейских? В любом случае, предметы, что хранятся у него в подполе, как и их происхождение, – это его личное дело. И Конрауд здесь совершенно ни при чем. Ведь они и правда даже толком не знакомы.
38
Конрауд застрял в пробке на Миклабройт и корил себя за то, что не продумал маршрут своей поездки до дома бывшего учителя. Он напрягал зрение, разглядывая вереницу машин и пытаясь определить, где начинается пробка, но впереди дорога сворачивала в сторону, поэтому обзор был невелик. В ожидании пока затор рассосется, Конрауд размышлял о своей беседе с Эймюндюром. Говорил он с ним уважительно – возможно, даже более уважительно, чем тот заслуживал. Он старался соблюсти дистанцию и ни словом не обмолвился о том, что ему удалось выяснить об Эймюндюре: двадцать лет назад тот был осужден за нанесение тяжких телесных повреждений женщине, в результате которых жертва навсегда осталась парализованной. В приступе ярости Эймюндюр до полусмерти избил свою сожительницу, которую подозревал в измене. Как выяснилось, все его подозрения были беспочвенны, более того, оказалось, что и раньше он поднимал руку на женщину под тем же предлогом.
Была еще и соседка, которая утверждала, что Эймюндюр ей угрожал. Конрауд не сомневался, что ее страхи вполне оправданы, учитывая, что она живет чуть ли не дверь в дверь с таким типом. Закончив беседу с Эймюндюром, он зашел и к ней, чтобы посоветовать немедленно вызывать полицию, если только ее буйный сосед начнет проявлять агрессию. Женщина ответила, что обращалась в полицию уже дважды, но никакой реакции со стороны стражей порядка не последовало, поэтому она решила как можно скорее подыскать себе другое жилье.
Машины двигались с черепашьей скоростью. Миновав наконец поворот, он увидел мигающие фары патрульного автомобиля и понял, что причиной пробки стала авария. «Хорошо бы без пострадавших», – подумал Конрауд, продвигаясь на несколько метров вперед.
Эймюндюр сообщил ему, что куклу отдали молодому человеку, который обнаружил Нанну, с тем чтобы он ее выбросил.
– Лейвюру? – спросил Конрауд.
– Не знаю, как его звали, – ответил Эймюндюр. – И понятия не имею, зачем он приходил в барак. Но если не ошибаюсь, отец говорил, что она сама – мать Нанны, я имею в виду – захотела с ним встретиться. Зачем ей это вообще понадобилось?
– И его попросили выбросить куклу?
– Да.
– Вы говорили, что однажды видели, как Нанна открутила у куклы голову и спрятала внутри какой-то свой рисунок…
– Ну да.
– Это было незадолго до ее смерти?
– Да.
– А вы не знаете, что это был за рисунок? Вы его видели?
– Нет. Помню только, что рисовала она очень хорошо. Этого я не забыл.
Алые языки пламени плясали в камине, когда Лейвюр поднялся из подпола с куклой в руке. Иногда темными зимними вечерами он разводил в камине огонь и садился смотреть на пламя и слушать потрескивание поленьев, погружаясь в свои мысли. Возле тагана стоял ящик, в который Лейвюр складывал хворост: частично это были сломанные ветром или специально спиленные ветки деревьев, что росли у него в саду. В общем-то, этим уход Лейвюра за садом и ограничивался. Когда-то за ним присматривала его бывшая жена, которая то и дело упрекала его в лени. Та еще гарпия.
Лейвюр принялся кидать смятые листы бумаги в огонь. Они были сухими и хрупкими, поэтому пламя пожирало их в мгновение ока, рассыпаясь искрами и хлопьями черной золы. Лейвюр не спешил: одну за другой он комкал страницы так и не изданной книги и бросал их в камин, наблюдая, как они превращаются в пепел и дым. Он видел, как написанные его рукой слова распадаются на слоги и буквы и, преобразуясь в частицы сажи, засасываются в дымоход. Дошла очередь и до оказавшегося никому не нужным стихотворного сборника: страница за страницей Лейвюр предал огню и его, размышляя о своей неудавшейся карьере поэта и том, каких ничтожных результатов он достиг на стезе сочинительства.
Откупорив очередную бутылку, он наполнил стопку и опрокинул ее, даже не поморщившись: он пил жадно и чем больше пьянел, тем больше распалялся гневом и тем сильнее становилось отвращение, которое он испытывал сам к себе. Бутылка выпала у Лейвюра из руки, и спиртное разбрызгалось ему на рубашку и на брюки. Он поспешил поднять бутылку с пола, чтобы из нее не вылилось ни единой капли напитка, еще остававшегося на дне.
Когда с бумагами было покончено, настала очередь куклы, символа несбывшихся надежд – не только утонувшей в озере девочки, но и молодого человека, вся жизнь которого была еще впереди. Куклу Лейвюр всегда хранил в подполе – с тех самых пор, как поселился в этом доме со своей семьей несколько десятков лет тому назад. А до этого он держал ее в доме у родителей, которым объяснил, откуда она взялась, и признался, что у него рука не поднимается выбросить куклу, как никчемный хлам, – хотя бы из уважения к погибшей девочке. Родители возражать не стали, расценив его поступок как причуду начинающего поэта.
