немедленно начала жалеть – сидела тут неизвестно сколько, непонятно для чего и жалела об утраченном, грустила по поводу только что заполученного. Я, кажется, слишком откровенно разглядывал её губы, она даже захлебнулась молоком, оно потекло по её подбородку, она быстро вытерлась и дальше прикрывала губы ладонью, говорила, будто не мне, приглушённо и отрывисто, касалась рукой ранок на тонкой нежной коже, останавливала кровь, что выступала после каждого неосторожного движения, нервничала, понимала, что я вижу, как она раздражена, насколько она не в себе. Попробовала перевести разговор на что-то другое, я сразу же поддержал, старался не смотреть на неё, старался демонстрировать лёгкость и беззаботность, а сам лишь думал: «Её трахали целую ночь! Целую ночь! Целую ночь она была готова любить, целую ночь понимать, целую ночь она не спала и мучилась, целую ночь она говорила что-то, выслушивала чьи-то признания, запоминала обещания, не сдерживалась и выкрикивала слова радости. Целую ночь ей было хорошо, целую ночь ей не давали спать, целую ночь её лишали покоя. Она впадала в сон и возвращалась оттуда назад – в чёрный воздух, она ловила чьё-то дыхание, ощущала чьи-то прикосновения, пыталась и приспосабливалась под чьи-то движения, прислушивалась к чужому сердцебиению, привыкала к чужому запаху, к чужому голосу, к чужой любви!»

Я забрал у неё молоко и приложился к пакету.

– У тебя нет какой-нибудь работы? – вдруг спросила она.

– Спрошу у начальства, – пообещал я ей.

Протянул ей пакет. Она отрицательно качнула головой, мол, хватит с меня на сегодня. Я поднялся, попрощался, пошёл домой. Молоко по дороге выкинул.

Начальство почему-то сразу согласилось её взять. Теперь мы работали вместе. Она сидела в соседней комнате и выкачивала из сети новости. Легко со всеми перезнакомилась, быстро обжилась, завела себе подружек. Имела хороший характер и плохую память. Почти никогда не злилась, почти никогда не жаловалась. Не уверен, что работа ей нравилась. Не уверен, что она вообще считала это работой – бесконечные сидения в сети, постоянные перекуры и телефонные разговоры, яркое солнце за раскрытыми настежь окнами, голоса на лестницах, автомобильная сигнализация, внезапно срабатывавшая в свежем утреннем воздухе. Ко мне она относилась с благодарностью, что меня изрядно раздражало, так как лишало наши отношения какой-либо перспективы. Мы здоровались по утрам, пили паленый коньяк на чьих-то днях рождения, потом она куда-то исчезала, а я делал вид, что так и должно быть. Попробовал было её куда-нибудь пригласить, предлагал куда-нибудь вместе пойти, поговорить о чём-то, кроме работы, однако она соглашалась настолько рассеянно и неохотно, что желание идти куда-то пропадало само собой. Ладно, – думал я, – что за интим в творческом коллективе? Пусть работает. Ты же, – говорил я себе, – разговаривая о ней с начальством, на самом деле не думал, что тоже будешь трахать её ночи напролёт? Или думал? – спрашивал я себя. Давай, сознавайся. Ну, думал, думал, – сознавался, – ясное дело, что думал. Увидев её тогда, обессиленную и бескровную, о чём ещё мог думать? И года три назад обязательно бы довёл начатое до конца, вне всякого сомнения, подловил бы её на рабочем месте и запустил бы свои холодные ладони ей под оранжевую футболку, натыкаясь пальцами на твёрдые камешки её родинок. Пусть бы сопротивлялась, пусть бы жаловалась начальству, пусть бы написала заявление на увольнение. Что мне с этого? Странно, – соглашался я с собой, – именно так бы всё и было. Даже не знаю, что меня сдерживает теперь.

Но что-то и правда сдерживало. Настолько, что один раз, уже ночью, покидая студию и проходя мимо её рабочего места, я с удивлением увидел, что она оставила открытой свою почту. Попытался убедить себя не читать увиденное, просто развернуться и уйти. Не убедил. Сел на её место. Попробовал убедить себя ещё раз. Что с тобой? – обратился сам к себе. – Ты же не будешь с ней потом здороваться. Поднялся, выключил её компьютер, закрыл за собой двери.

А потом, под конец лета, случилась такая история. Было это какое-то вечернее производственное совещание, незаметно переросшее в пьянку. А я уже с самого утра был в хорошем настроении и теперь с оптимизмом смотрел в окна, где в сумерках, как радиаторы, охлаждались тяжёлые деревья, утомлённые за день белым августовским солнцем. У меня ещё с утра случилась радость: встреча со старыми друзьями где-то посреди улицы, неожиданный загул в разгар рабочего дня, пьяные объятья и сладкие воспоминания обо всех, кого давно не видели, кто безнадёжно пропал в неведомых далях, обещания больше не теряться и поддерживать связи, клятвы и напутствия, слёзы и сдержанное мужское пение. Одним словом, на совещание я пришёл, давая всем большую фору. А уже во время неофициальной части, в дружеской непринуждённой обстановке, меня невозможно было предостеречь или к чему-то призвать. Так получилось, что она всё время сидела рядом, возле меня, на чьём-то рабочем столе, заваленном отчётами и газетными вырезками, и я целый вечер ощущал, ясное дело, её тепло и мягкость, и у меня, ясное дело, срывало последние тормоза, потому что когда же ещё, думал я, как не сейчас, никогда больше, соглашался я, лишь сегодня. Я говорил только с ней и слушал только её, ей одной рассказывал героические истории и одним её мнением об услышанном интересовался. В какой-то миг всё это, ясное дело, стало выглядеть слишком откровенно, и она, как человек, заботящийся о своей репутации, но и, ясное дело, не желающий обидеть хорошего приятеля, проявила инициативу и предложила уйти. Сказала, что мы можем сидеть тут хоть до утра, слушая напряжённое дыхание деревьев за окном, никто, ясное дело, не будет нас за это осуждать, но однако уже поздний час, и если ей лично всё равно, так как живёт она тут рядом и от общественного транспорта не зависит, то вот моей судьбой откровенно озабочена. Потому что ещё совсем немного – и метрополитен закроет свои светлые ворота для граждан пассажиров, и как я буду решать проблему, она даже не знает, ясное дело, если я просто не додумаюсь вызвать такси. Но я же не додумаюсь, правда ведь? – спросила она меня доверчиво. Не додумаюсь? – переспросил я сам себя. Не додумаюсь, – ответил я чётко ей и себе. Она схватила меня за руку и потянула по редакционным коридорам, помогла сойти по старым коммунальным ступенькам, прошла со мной по заброшенным тёмным подворотням, под низкими, как зимние тучи, деревьями, под неожиданным ночным дождём. Перебежала со мной улицу, оказалась со мной в парке. И именно там я попробовал её остановить и сказать всё, что нужно было в