Ответом на этот призыв в России стали первые Реформационные идеи, прозвучавшие еще до отмены крепостного права, их яркими провозвестниками стали В. Белинский и А. Герцен: «нельзя перенести оскорблённого чувства истины, человеческого достоинства; нельзя умолчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность, как истину и добродетель»[993]. С особой силой Реформаторский поиск звучал в работах Н. Чернышевского и особенно Н. Добролюбова: «Ребенок готовится жить в новой сфере, обстановка его жизни будет уже не та, что была за 20–30 лет, когда получил образование его воспитатель. И обыкновенно воспитатель не только не предвидит, а даже просто не понимает потребностей нового времени и считает их нелепостью»[994].

При этом уже А. Герцен подчеркивал, что в силу ее особенностей, Россия будет вынуждена пойти по своему особому, отличному от Запада, пути развития. Основные идеи этого особого пути Русской Реформации, накануне отмены крепостного права, в 1855 г. сформулировал А. Хомяков. Эти идеи были развиты выдающимися философами славянофильства в лице И. Киреевского, В. Соловьева, С. Трубецкого, Ф. Достоевского, Н. Бердяева, С. Булгакова и т. д.[995]

Без Реформации невозможно было успешное развитие капитализма, однако она угрожала привилегированному положению правящих полуфеодальных сословий. Их защитной реакцией, по словам М. Салтыкова-Щедрина (1869 г.), стало утверждение того, «что Запад разлагается, что та или другая раса обветшала и сделалась неспособною для пользования свободой, что западная наука поражена бесплодием, что общественные и политические формы Запада представляют бесконечную цепь лжей, в которой одна ложь исчезает, чтоб дать место другой…». При этом «цивилизующее значение России в истории развития человечества всеми учебниками статистики поставлено на таком незыблемом основании, что самое щекотливое самолюбие должно успокоиться и сказать себе, что далее этого идти невозможно»[996].

Салтыков-Щедрин, сравнивал высшее русское общество, с получившим за последнюю сотню лет образование Митрофаном[997], но который по-прежнему «ничего не знает и не хочет знать. Он живет в век открытий и изобретений и думает, что между ними и тою или другою формою жизни нет ничего общего… Мир открытий и изобретений, в глазах Митрофанов, есть мир подробностей, существующий… в себе и для себя, и не имеющий внутренней связи с общим строем жизни»[998].

«Где же элементы будущего? вот вопрос», — восклицал Салтыков-Щедрин, и оглядываясь по сторонам, обращал свой взгляд прежде всего на новый ремесленный — промышленный класс, однако и там он не находил созидательных сил: наша «ремесленность самого низшего сорта, ремесленность, ничего иного не вожделеющая, кроме гроша. Надул, сосводничал, получил грош, из оного копейку пропил, другую спрятал — в этом весь интерес настоящего»[999].

Что касается крестьян, то «это просто бесшумное стадо, пасущееся среди всевозможных недоразумений и недомыслий, питающееся паскуднейшими злаками, встающее с восходом солнца, засыпающее с закатом его, не покорившее себе природу, но само покорившееся ей. «Покуда существовало крепостное право, — прибавляют защитники этого мнения, — стадо, по крайней мере, было сыто и прилежно к возделыванью; теперь оно и голодно, и вместо возделыванья поет по кабакам безобразные песни». Таким образом, — отмечал Салтыков-Щедрин, — оказывается, что труд, как результат принуждения, и кабак, как результат естественного влечения, — вот два полюса, между которыми осужден метаться человек, питающийся лебедою…»[1000].

Эпоха капиталистических преобразований, наступившая в России с отменой крепостного права, за некоторыми исключениями, особенно среди староверов, происходила в рамках прежней полуфеодальной морали, которая в капиталистическую эпоху превращалась даже не в грюндерство, а в откровенное хищничество. «Российская буржуазия, — отмечал этот факт С. Витте, — усвоила все привычки прежней помещичьей аристократии, все благополучие которой, было связано с бесправием (народа) и лозунг которых «не мы для народа, а народ для нашего чрева»»[1001].

В российском промышленном классе, подтверждал Бердяев, «инстинкты национальной творческой производительности» еще не возобладали «над инстинктами стяжательства и нечистого обогащения», что делает его неготовым к свершению «исторического общенационального дела»[1002]. «В сущности всей русской буржуазии, — подтверждал Раупах, — ни до чего, кроме личного благополучия, никакого дела не было. Дикий… эгоизм, непонимание общественной пользы и совершенное безразличие к национальной чести у этой общественности были те же, что и у костромского крестьянина»[1003].

Между тем жизненная потребность в Реформации все более усиливалась вместе с углублением перехода России от феодализма к капитализму. Подчеркивая необходимость и неизбежность этого Реформационного перехода, классик русской исторической мысли С. Соловьев приводил пример Запада, где «вместе с экономическими преобразованиями шло множество других; но эти последние находились в служебном отношении к первому». «Самым сильным и поражающим своею новизною движением было движение в области мысли, в области науки и литературы, перешедшее немедленно в область религиозную, в область церковных и церковно-государственных отношений; здесь новое, протестуя против старого, противопоставляя себя ему, вызвало борьбу — и борьбу самую сильную, борьбу религиозную, которая разделила Европу на два враждебных лагеря. Эта-то борьба и стала на первом плане, отстранив все другие интересы на второй»[1004].

* * * * *

Объективные особенности России привели к тому, что русская Реформационная идея значительно отличалась от западной. В России единственной идеей способной «поднять и сгруппировать широкие слои населения», приходил к выводу экс-министр внутренних дел, один из лидеров правых в Госсовете П. Дурново, оказался социализм[1005]. Выводы Дурново подтверждали итоги выборов в Учредительное собрание, на которых социалистические партии получили 85 % голосов. Однако из всего спектра социалистических партий и движений, от анархических, крестьянских, национальных, до рабочих и прозападных, единственной партией, носившей Реформационный характер, оказались только большевики.

«Очень легко доказать, — замечал в этой связи Бердяев, — что марксизм есть совершенно неподходящая идеология для революции в земледельческой стране, с подавляющим преобладанием крестьянства, с отсталой промышленностью и с очень немногочисленным пролетариатом. Но символика революции условна, ее не нужно понимать слишком буквально. Марксизм был приспособлен к русским условиям и русифицирован. Мессианская идея, марксизма, связанная с миссией пролетариата, соединилась и отожествилась с русской мессианской идеей…, коммунистическая революция, которая и была настоящей революцией, была мессианизмом универсальным, она хотела принести всему миру благо и освобождение от угнетения…»[1006].

Русификация марксизма заключалась, прежде всего, в том, что большевизм объединил в себе западнический материализм с русской идеей всеобщего спасения, отраженной в православии. С религиозной, Реформаторской точки зрения большевизм, по своей сути, стал русским вариантом протестантизма, одетым по моде ХХ века, в идеологические одежды[1007].

Революционная — мессианская сущность большевизма заключалась в том, что Русская Реформация доводила Европейскую до логического конца[1008]. «Социализм, — пояснял его сущность А. Герцен, — отрицает