как раз хрестоматийный французский перевод Хафиза: «La lumière de mes yeux, mon regard même!» — «Свет очей моих, зеница ока!») Есть и это предельное одиночество вечности, бессмертие, которое не с кем разделить. Нет «отношений», есть острая возгонка страсти, чувственности, когда в едином мгновении раскрывается последняя сладость и последняя терпкость вечной жизни, то опьянение, для которого уже неважен партнер или соучастник, тот гашишный транс, что несет в себе отсвет светящегося абсолюта. Анн-Мари Рош, эта путница, беспутная одинокая странница, путана, ищущая в череде новых любовников, в случайном схождении новых тел того единственного мгновения страсти, которое уже несет в себе вкус подлинного бессмертия. (Как она говорит у Дюрас: «Мне кажется, я уже бывала тут прежде, в прошлых жизнях».) Женщина у Дюрас — воплощение «шакти» (śakti), той энергии страсти и чувственности, которая служит «проводником» («ездовым животным богов» — «vāhana»), выносящим адепта к высшим состояниям и высшим мирам.

К моменту, когда Васильев начал работать в репетиционном зале свои второй и третий акты (то есть, собственно, «Вторую музыку»), он уже открыл и дал актерам (еще не в концептах, но в проявленных образах) само это противостояние, которое так важно для «метафизической» Дюрас. Мужчина (Тьерри — Мишель Нолле — Он) стоит на стороне любви в ее как бы квази-христианском изводе: ему важна реальная теплота отношений, ему нужен жар великодушия, прощения, даже жертвенности. Он легко простит измену, если женщина «этого хотела», то есть если она и впрямь нуждалась в нежности, внимании, тепле, даже просто в сексе… Но он совершенно не готов принять вот эту дикую «случайность», эту страсть, загоревшуюся «просто так», без повода и причины, не готов принять эту внезапную вспышку света, которая кажется ему несоразмерной, чрезмерной, пугающей, хотя и бесконечно притягательной. Для этой же змеисто-блистательной женщины (Флоранс — Анн-Мари Рош — Она) существенна лишь позиция страсти. Страсти как минутного наваждения, забвения, той силы, что «накатила» — и нет уже никакой возможности сопротивляться? Да нет, не совсем… В отличие от квази-христианской парадигмы любви здесь мы имеем дело с буддийскими и даже шиваитскими корнями… Есть некая последняя метафизическая реальность: чистый взгляд, лучом разрезающий черное пространство небытия, где любить, собственно, некого — можно только «знать», «сознавать», «глядеть». И есть (иллюзорная? переменчивая?) пульсирующая аура желания вокруг этого взгляда… Змеиная энергия Кундалини (Kundalinī) в тантре, творящая энергия Шакти (Śakti), креативная энергия богини Речи — Вач (Vāc), разрушительная энергия смерти — Кали (Kālī). И даже страсть театральной игры как таковой, во вселенском масштабе — как ипостась вечной танцовщицы и актрисы Лилы (Līlā), дающей представление для самого Брахмана. Все это — лишь разные лики, разные ипостаси одной и той же женской энергии, которая сама, в одиночестве, творит и сочиняет мир, — а вместе с тем и все его судьбы, и все поэмы… Эта энергия раскручивается, как пружина в момент страсти, в момент высшего экстаза, выстреливает собою в небо: здесь именно и происходит разрыв кожи бубна, прокол в поверхности сущего, позволяющий нам на мгновение выйти в бессмертие и вечность, протянуть «луч атаки» к Духу… Вот тут-то и пригодились игровые правила Мастера, его вербальная выучка… Концептуальные структуры и вербальная техника как бы открывают скрытое, бережно оберегаемое…

Метафизика — странный зверь, который, пожалуй, еще и откажется идти в наши сети напрямую. Вот, в первые минуты первого акта «Второй музыки» (начиная от балконной двери, которая как раз и открывается во второй акт спектакля) мы видим, как персонажи пытаются выговорить нечто гораздо более важное, чем «отношения», они пробуют защититься от реальной боли, от рваных ран разодранной в клочья психологии отстраненной иронией, игрой фактов и пережитых обстоятельств… Общаясь между собой через «предмет игры» (будь то яркий, цветной костюм шестидесятых, бесконечные рюмочки и бутылки, музыкальный комбайн, вынесенный в центр сценической диагонали и нашептывающий то Дюка Эллингтона, то Сержа Генсбура), они словно прощупывают почву, ступают как бы по тем же привычным тропинкам. Но есть ощущение, предчувствие иного света и иной земли. Есть и эта клетка с голубями, голубиная норка, подвеска, дорожка. Где воркуют и разговаривают на свой лад, шуршат и чуфыкают эти голуби, эти горлицы, эти ангелы… Эй! Кто там еще водится в нашей старой голубятне впритирку с душами Жуве и Копо? Нужны огромные человеческие усилия, чтобы в этом вертикальном пространстве сцены, разгороженном восточными стульями и буфетами («Так что мы будем делать с этой мебелью?» — снова и снова спрашивают друг друга Он и Она), — нужны специальные усилия, чтобы та клетка, забитая перьями и крыльями, голубиным клекотом, стихами и грезами о бессмертии, — чтобы она хотя бы приблизилась к нам ненадолго… Стоит потянуть за канат — дерни за веревочку, дверца откроется… Персонажи ходят все теми же кругами — заново выверяя шагами свой прежний земной круг, уже однажды пройденный в той несчастливой или даже счастливой любви. Только здесь уже — как в переводной картинке — начинают проступать их последние вопросы — обращенные теперь не просто друг к другу — внутри заскорузлых обид прошлого, — но развернутые скорее уж ко всему мирозданию… Зачем? если конец все равно неизбежен… Зачем? если все равно не получится… И этот финал второго акта спектакля (или первого акта пьесы «Вторая музыка»), когда все бумажные заслоны и посредники, все эти шутки под звон бокалов и легкую музыку — все это еще раз рушится, когда мучительная ситуация, психология, коренящаяся в самой нашей человечьей натуре, накрывает их еще раз с головой… И мы снова слышим крики и шепоты на балконе через открытую дверь, снова до ссадины в самом сердце звучит: «Не уезжай в Америку! Не уезжай, не уезжай! Хотя бы останься здесь… я буду назначать тебе свидания в провинции, никто не узнает!» Ах, в этом стеклянном аквариуме, под светом прожекторов, ну просто не забыть этот крик Тьерри, — уже второй раз, с той же мольбой, на разрыв, до слез… И ответ женщины, как удар молота: «Только случайно!» («Дух веет, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа» — это Иоанн, 3.8.)… Его, случая, воля: придет, уйдет как капризный любовник, ударит мощным птичьим клювом, зацепит когтем — хоть на мгновение, хоть на минуту!..

Как болит душа — когда равнодушная публика равнодушно отворачивается от произведения, а потом и от сцены, чтобы покинуть зал! (Из письма Анатолия Васильева автору книги.)

И вновь ее последнее