с марксизмом и со всем, что «мы уже проходили». «Семьдесят лет марксистского единомыслия привели к стойкой отрицательной реакции, буквально — идиосинкразии, „синдрому отторжения“ у значительной части ученых на всякую идеологическую теорию (а феминизм — это идеология)»[572], — отмечает Н. Пушкарева.

Об этом же пишет Е. Барабан[573], то же отмечает и О. Шнырова[574], говоря об отношении к феминистской теории в академической среде, в которой сформировалось устойчивое мнение: то, что идеологически или политически ангажировано, не может быть научным.

Помимо того, что феминизм вызывает ассоциации с идеологизированным советским марксизмом, для многих он связывается в первую очередь с борьбой за формальное, юридическое равноправие полов, за право женщин на достойную работу и пр. Для тех, кто жил в советские времена, подобные требования воспринимаются как анахронизм — «у нас все это давно уже было достигнуто». Здесь действует, по выражению Людмилы Бредихиной,

…мощный миф о женщине, рожденный во времена Советской власти. Сильно выдохшийся, но до сих пор живой, он семьдесят лет цинично и успешно камуфлировал практику использования женщины как национализированного продукта и объекта тотального насилия (социумом, трудовым коллективом, мужчиной, детьми), декларируя при этом всеобщую любовь и уважение женских прав. Хитроумность механизма его действия заключается в том, что женщина постепенно обрела устойчивый синдром заложницы, когда реальное насилие и декларируемая забота оказываются неотличимы друг от друга[575].

Таким образом, политические, идеологические, «левые» коннотации в понятиях феминизм и феминистская критика являются для российского гуманитарного сообщества достаточно раздражающим фактором.

С другой стороны, в феминизме и особенно в ФК российских гуманитариев и журналистов раздражает то, что кажется слишком незнакомым для большей части исследователей (и не только исследователей): речь идет о психоаналитических и постструктуралистских составляющих феминистской теории. В подавляющем большинстве случаев здесь можно видеть болезненную реакцию на ломку традиционной научной парадигмы истинного, научного, иерархического и жестко структурированного (пусть и методологически неопределенного) знания.

Упомянутая выше Л. Березовчук сетует на отсутствие истинности в теориях «радикального феминизма». В последнем она «вместо научной теории пола» видит

намерение построить в западном мире новую мифологию, основанную на очередных «трех китах» — пространстве, органической материи и статике (в отличие от христианства с его апологией времени, психического в широком смысле слова и тотальной динамикой существования — от душевной жизни человека до исторических процессов)[576].

Это раздражение, вероятно, в большой степени вызвано нежеланием автора, работающего в традиционной научной парадигме, проблематизировать собственные методологические основания. Гораздо удобнее считать себя последним бастионом истинного знания, обвиняя ФК (среди прочих) в ненаучности или псевдонаучности.

Очень сильно многих критиков ФК раздражает ее специфический («непонятный», «псевдонаучный») язык. Действительно, обильное использование непереведенных, калькированных или транслитерированных англоязычных или французских терминов в работах некоторых российских феминисток или феминистов часто делают текст просто неудобочитаемым. Этот язык, вызывающе непонятный для людей с традиционным гуманитарным образованием, воспринимается ими как знак, во-первых, корпоративной замкнутости, во-вторых, высокомерия по отношению к «посторонним». Тексты русской ФК воспринимаются как шифровки шпиона («Юстас — Алексу» или «генералу Гранту», если использовать выражение М. Ремизовой[577]).

Кто адресат этих текстов? — задают вопрос скептики. В некоторых критических статьях и рецензиях прямо говорится, что авторы этих текстов выступают просто как грантополучатели и свои тексты обращают прямо к западному грантодателю, минуя русского адресата, которому в этом случае отводится незавидная роль непосвященного свидетеля, у которого заведомо нет и не может быть ключа к шифру.

Некоторые примеры из рецензии М. Ремизовой (в целом, по-моему, вызывающе несправедливой[578]) на книгу И. Жеребкиной «Страсть» довольно убедительны. Ремизова отмечает, с одной стороны, характерную для монографии переполненность совершенно избыточной для русского читателя информацией (Жеребкина снабжает всех упоминаемых персонажей устойчивыми кеннингами: «знаменитый русский писатель-моралист 19 века Лев Николаевич Толстой»; «великий русский писатель, создатель знаменитых психологических романов „Преступление и наказание“, „Идиот“, „Братья Карамазовы“ Федор Михайлович Достоевский» и т. п.), с другой стороны, указывает, что текст перегружен плохо переваренными заимствованными терминами и словами, которые иногда вступают со словами родной речи в противоестественные сочетания; критик приводит такие выражения из книги, как «ассамбляж наркотиков» или «перформативные постановки в виде мужского тела генерала Трепова». Возмущение Ремизовой вызвано такой (предполагаемой ею) позицией автора текста, которую, иронически перефразируя Высоцкого, описал Тимур Кибиров:

Мы говорим не дискурс, а дискурс!

И фраера, не знающие фени,

трепещут и тушуются мгновенно,

и глохнет самый наглый балагур!

Таким образом, речь идет опять об ангажированности, в данном случае как бы даже и не прикрытой фиговым листком идеологии, — то есть, говоря попросту, как это и делает Ремизова, о продажности. Вообще то, что большинство исследований по ФК в России делается (делалось) на западные деньги, на западные гранты, явно раздражает многих представителей журналистского и гуманитарно-экспертного сообществ.

Подводя итоги этой части обзора, можно сказать, что те, кто отвергает феминизм и ФК, считают, что это течение чуждое или чужое для современного российского общества по нескольким причинам:

— просто потому, что «импортное» (здесь, кажется, работает советский стереотип «хорошего нам не пошлют»: например, если речь идет о продуктах питания, предполагается, что импортируют только некачественный или просроченный товар и т. п.);

— потому что не православное (вариант: не христианское);

— потому что это проявление неоглобализма, который в принципе поглощает всю национальную специфику;

— потому что в феминизме акцент делается на телесном, а не на духовном;

— потому что это слишком абстрактно, теоретично и оторвано от жизни вообще и от русских женских проблем в частности.

Однако, как я уже упоминала, та же проблематика, что и в феминизме, но снабженная этикеткой «гендерных исследований», часто оказывается вполне «съедобной». Видимо, поэтому некоторые исследователи с таким упорством разводят или даже противопоставляют ФК и «гендерные исследования».

Гендер как бренд

Тем не менее неприятие далеко не всегда проявляется в формах прямого отторжения. Гораздо более любопытен (и не менее опасен, чем описанные выше случаи прямого отвердения) случай такого усвоения или присвоения идей ФК, который Зверева называет «чужое как свое»: новое понятие рассматривается как вербальная оболочка для привычного референтного значения. Не имеющее никакой истории в русском контексте и не вызывающее, в отличие от «феминизма», таких раздражающих ассоциаций, слово «гендер» оказалось весьма удобным в этом отношении, оно стало модным брендом и переосмысливается по личному усмотрению исследователя: «Отбирается то, что непротиворечивым образом может быть вписано в привычную познавательную парадигму с минимальными потерями для последней»[579].

Вот некоторые примеры из материалов конференции, прошедшей в Иванове летом 2002 года[580] (два тома трудов этой