и какой-то дикий сюрреализм звучал в криках и воплях, которые они издавали, когда приближалась новая волна турок. «Бакшиш!», «Имши Ялла!», «Яйца готовы!». Однажды услышали, как один австралиец кричал вслед туркам, откатывавшимся от его окопа: «Saida! (До свидания!). Сыграем снова в следующую субботу!»

В 5.00 утра, когда жаркими лучами солнца залило поле битвы, атака была сорвана. Но туркам по-прежнему отдавались приказы продолжать бой, пока не прорвутся к морю, и поэтому бой продолжался еще шесть часов, каждая новая атака становилась чуть слабее предыдущей. В результате атаки у Мустафы Кемаля осталась всего лишь одна дивизия – 19-я, и ему одному из всех четырех командиров дивизий удалось хоть как-то продвинуться вперед. Когда в полдень Эссад-паша решил прекратить наступление, потери составляли 10 000 человек, и из них примерно 5000 убитых, умирающих и раненых лежало на открытом месте между линиями траншей соперников.

На Галлиполи разыгрывались еще более жестокие бои, но не такой ужасной концентрации смертоубийства, не такого рода побоища и не с такими странными последствиями. Весь долгий день раненые лежали на поле боя вперемешку с мертвыми, и, хотя окопы с обеих сторон были в одном-двух метрах от них, никто не осмеливался выйти и забрать их, не рискуя быть мгновенно убитым.

«Из этого страшного пространства не доносилось ни звука, – вспоминает австралийский историк этой кампании, – но тут и там раненые или умирающие молча лежали без помощи и без надежды на нее под солнцем, ярко светившим с безоблачного неба, мучительно переворачиваясь с боку на бок или медленно поднимая руку к небесам».

Медицинский персонал предупредил Бёдвуда, что совершенно независимо от чувств гуманности мертвых надо похоронить как можно быстрее, иначе в армии распространится инфекция. Когда солнце перевалило за полдень и не было никаких признаков, что турки возобновят атаки, он послал Обри Герберта к Гамильтону на борт «Аркадиана» с запросом, сможет ли тот организовать перемирие.

Странной фигурой был Герберт на этом анзакском плацдарме – на самом деле он был бы странен в любой армии на любом поле боя: член парламента, ставший солдатом, эксцентрик, поэт и ученый, который, вовсе не питая ненависти к туркам, был увлечен ими. Это не означало, что он был нелоялен, – он был убежден, что турок надо разгромить, – но он очень хорошо знал Турцию и турецкий язык и верил, что, если бы политики лучше вели дело, турок можно было бы превратить в союзников. Из всей группы, что была с Рупертом Бруком в Александрии, он более всего был одержим идеями, и, несмотря на близорукость, импульсивные и несдержанные манеры, он был очень смелым человеком и хорошо разбирался в сути вещей. Гамильтону было приятно иметь этого человека, образованного офицера у себя в штате в звании подполковника, но в своем дневнике он отметил его «излишнюю неортодоксальность», то есть свободное обращение с идеями.

Герберт предпочел заняться разведкой на линии фронта в АНЗАК, и отправился на войну в стиле джентльмена-авантюриста XIX века. На Лемносе были наняты слуги, приобретены подходящие лошади и мулы, собран необходимый набор вещей, и он отправился на полуостров с необыкновенной коллекцией греческих и ливанских переводчиков. Почти сразу же возникли проблемы с персоналом. На плацдарме АНЗАК бушевала шпиономания – боязнь шпионов, похоже, эндемична при любом кризисе в любой военной кампании, – и его переводчиков арестовывали по четыре-пять раз за день. Как-то ужасный град шрапнели обрушился на укрытие Герберта, и повар, грек по имени Христофер из Черной Лампы, объявил со слезами на глазах, что покидает его, хотя, почему через два часа, а не через две минуты, объяснить не смог. Среди этих и других домашних проблем Герберт продолжал работать, допрашивая турецких пленных и выступая в роли некоего всеобщего советника командиров по всем вопросам, относящимся к обычаям и характеру врага.

Его методы пропаганды были очень прямолинейными. Он выползал из передовых окопов и отуда обращался к солдатам противника на их собственном языке, призывая их дезертировать, обещая им хорошее обращение и отмечая, что истинная ссора у союзников не с турками, а с немцами. Временами он оказывался в окопах, напрямую связанных с вражескими укреплениями, и, лежа среди мертвых тел, он обращался к туркам, отделяемый от них лишь мешками с песком. Иногда они его слушали и вступали с ним в споры. Чаще ему отвечали ручными гранатами – по этой причине Герберта не очень любили в войсках АНЗАК, а в Константинополе одна из газет объявила, что на плацдарме АНЗАК кто-то занимается подлыми попытками отвлечь турок от исполнения обязанностей, имитируя молитвы муэдзина.

Сейчас Герберту предстояло изложить Гамильтону дело о перемирии. Он утверждал, что, если не предпринять срочных мер, ситуация станет нетерпимой: наши собственные раненые, как и турецкие, все еще лежат на открытой местности, а под жарким солнцем трупы быстро разлагаются. Гамильтон ответил, что сам не будет выдвигать никаких предложений, потому что враг сделает из этого пропаганду, но, если туркам нравится, пусть предлагают, а он обеспечит им прекращение военных действий на ограниченный период. Наконец было решено, что в турецкие окопы будет брошена записка с этой информацией.

Прошел день 20 мая, и без ведома Гамильтона и Герберта солдаты на фронте взяли дело в свои руки. К вечеру австралийский полковник приказал поднять флаг Красного Креста на равнине у нижнего фланга фронта. Он намеревался отправить санитаров с носилками, чтобы подобрать ряд раненых турок, жалобно стонавших перед его окопами. Но до того, как санитары могли двинуться, турки двумя пулями попали в древко флага и снесли его наземь. Спустя мгновение кто-то выскочил из турецких окопов и побежал к нейтральной земле. Он отстановился на бруствере над головами австралийцев, произнес несколько слов с извинениями и затем убежал назад к своим окопам. Немедленно после этого над вражескими траншеями появился флаг Красного Полумесяца и вышли турецкие санитары с носилками. Вдоль линии фронта прекратилась всякая стрельба, и в этой жуткой тишине командир 1-й австралийской дивизии Уолкер встал и направился к врагу. Навстречу ему вышла группа турецких офицеров. Какое-то время они, закурив, стояли на открытом месте, ведя разговор на французском. Было достигнуто соглашение, что они обменяются письмами по вопросу перемирия сегодня в 20.00.

Пока эти события развивались здесь, другая импровизированная встреча с противником состоялась на другом участке фронта. Становилось поздно, и Бёдвуд, лишь только узнав о том, что происходит, издал приказ не производить ночью никаких захоронений. Турецкому офицеру была вручена нота, подписанная помощником генерала. «Если вы желаете перемирия для захоронения ваших погибших, – говорилось в ней, – пришлите в наш