Так же, как и в романе, в контроверсиях внимание сосредоточивается на жизни отдельного человека, на его поступках, на его психологической характеристике, звучат мотивы уважения к человеческой личности, в частности признания достоинства женщины. Например, в контроверсии о дочери предводителя пиратов молодая женщина, которую хотят разлучить с ее возлюбленным, с достоинством говорит, что сама покинет его, не желая вносить разлад в тот дом, где она надеялась обрести счастье и радость. «Нет, — отвечает ее возлюбленный, — мы уйдем вместе, будем счастливы или несчастливы вместе» (Контроверсии, I, 6, 6). Это типично романная ситуация напоминает любовный роман с его неизменным мотивом разлуки влюбленных, и в особенности то место из отрывка греческого романа о Хионе, где героиня и ее возлюбленный готовы лучше погибнуть вместе, чем расстаться. Все выступающие в интересах дочери предводителя пиратов хвалят ее за чуткую и нежную душу, поднимают голос против абсолютной власти отца, стоящего на пути счастья влюбленных.

С другой стороны, декламаторы, выступающие против девушки, находят расцветки иного рода, стремясь превзойти друг друга неожиданностью трактовки сюжета. Один, например, говорит, что девушка уехала с молодым человеком с ведома отца, желающего выдать ее без приданого за честного человека; другой предполагает, что предводитель пиратов намеревался сделать свою дочь наводчицей, указывающей, где бы они могли поживиться; третий (Гатерий), как бы обращая предположение в действие, а роман в драму, для создания наибольшего впечатления развертывает перед слушателями живую сцену: неожиданно, начав с описания, он употребляет драматический прием обращения к герою; притворяясь, что слышит шум смятения, видит опустошения и разбой, охваченные огнем фермы, бегущих селян, он, «представив эту ужасную картину, добавил: «Что испугался, молодой человек? Это явился твой тесть» (там же, I, б, 12).

В другой контроверсии, не менее романтичной, ситуация такова: «Муж и жена связаны клятвой умереть вместе. Муж отправляется в путешествие, и, желая испытать жену, шлет ей ложную весть о своей гибели. Жена выбрасывается из окна, но остается жива. Ее отец требует, чтобы она бросила мужа, и, когда она отказывается, отрекается от нее» (там же, II, 2)[82].

Сенека вспоминает, что этой темой занимался Овидий, ученик Ареллия Фуска, любивший в молодости декламировать свазории, которые давали возможность образно развивать общие идеи. Контроверсии же он любил только с психологическим сюжетом, поскольку ему была в тягость аргументация (там же, II, 2, 8–12). Сенека пересказывает обработку Овидием этой темы, где он выступает против отца, в защиту его дочери и от имени ее супруга. В длинной тираде Овидий защищает молодых людей от упреков отца в неосмотрительности и неблагоразумии; любовь молодых, — говорит поэт, — не знает меры; и разве отцы должны вмешиваться в клятвы влюбленных, если не вмешиваются и сами боги? Жена решила умереть вместе с мужем. Таких женщин будут прославлять во все времена все таланты. И отец может только гордиться дочерью. Речь венчает патетическое обращение зятя к тестю: «Ты непреклонен, тесть! Прими дочь, я один виноват и заслужил наказание. Зачем жене терять из-за меня свое доброе имя, зачем отцу лишаться дочери? Я покину город, я удалюсь, я буду изгнанником и, как сумею, буду выносить тяжесть моего раскаяния с терпением бедственным и жестоким. Я умер бы, если бы должен был умереть один» (там же, II, 12).

Декламации Овидия, замечает Сенека (там же, II, 8), уже тогда рассматривались как стихи в прозе. Действительно, на примере Овидия можно видеть, как риторика смешивается с поэзией, как размываются границы между этими жанрами и происходит их сближение[83]. В следующем поколении это станет еще более очевидным (хотя бы на примере Лукана и Сенеки-философа). И Квинтилиан скажет, что неумеренное подражание поэтам — порок нового красноречия, ведущий к испорченности стиля (VIII, вв. 25).

По-видимому, не один Овидий из поэтов был декламатором. Сенека называет, например, Альвия Флакка поэтом и декламатором. Он и сам был источником вдохновения декламаторов, как и Вергилий, которому подражали Цестий Пий и Ареллий Фуск. Сенека при случае цитирует поэтов как образец для декламаторов, сравнивая, например, их описания (Свазории, I, 23), и даже упрекает последних в отсутствии вкуса и недостаточном чтении поэтов (Контроверсии, III, 7 эксц.). Приводя отрывок из поэмы Альбинована Педона (Свазории, I, 15) как образец для описания океана, он с сожалением отмечает, что римские декламаторы не слишком-то преуспели в подобном описании, и обращает внимание на безвкусность обращения Цестия Пия к Александру: «Океан взревел, словно в гневе, оттого что землю ты покидаешь», — противопоставляя этому вергилиевский метод описания, эффектный, но без всякой напыщенности («Энеида, VIII, 691). В свазории III, 4–5 Сенека сопоставляет описание луны Ареллием Фуском с простым и превосходным Вергилиевым описанием («Георгики», I, 427). Вообще, судя по реминисценциям и парафразам из Вергилия в свазориях и контроверсиях Сенеки, стихи его цитировались и обсуждались в риторических школах довольно часто.

Красноречие этого периода, как нам представляется, вполне возможно сопоставлять с поэзией: оно ведь такое же литературное творчество, хотя и в устной форме, и в нем также важную роль играют воображение и домысел. Домысливать поступки, поведение, слова героев, созданных воображением, — столь же необходимая особенность представителей эпидейктического красноречия, сколь и поэтов. «По сравнению со старым ораторским искусством декламационное красноречие знаменовало решительное обеднение идейного содержания, компенсировавшееся, правда, некоторым обогащением психологической трактовки образов и новыми эффектами патетического стиля. Проза сближалась с поэзией», — говорит И. М. Тронский[84].

Качественно это был уже иной род красноречия, принципиально отличный от старого. Это был новый литературный жанр беллетристического типа, возникший в результате использования риторами Рима богатого опыта предшествующей классической литературы, главным образом драматургической, где сюжетная разновидность обеспечивалась подробностями психологической мотивировки. Фиктивный материал встречался и в исторической литературе: Геродот, Ксенофонт, Ливий, Плутарх достаточно часто вводили выдуманные мотивы в свои сочинения.

Традиционные части прежней риторики (inventio и dispositio) заменяются теперь другими: color и divisio. Воображению не было границ, им развивался сюжет контроверсий, находились новые аргументы и свежие краски. Риторам надо было проявить незаурядную изобретательность, чтобы их colores казались, согласно концепции Аристотеля[85], правдоподобными, сколь бы странными и невероятными ни были темы контроверсий.

Это удавалось не всегда, а подчас выглядело даже забавно в своей нелепости, как, например, в контроверсии, I, 3, 11: чтобы объяснить, как весталка, сброшенная с Тарпейской скалы за нарушение обета девственности, оказалась цела и невредима, Юний Отон предположил, что она, предвидя свое наказание, упражнялась в прыжках и вполне овладела этим