– «Другой мир: Пробуждение»? – произнесла она и посмотрела на меня. – Этот фильм выйдет только в январе. Откуда он у тебя?

Я приподнял бровь, и Эмми закатила глаза, вспомнив, кто я такой.

– Конечно. Должно быть, приятно…

Нарочито громко кашлянув, я отвернулся к экрану.

Она сдержала оскорбление, крутившееся на языке, и тихо рассмеялась.

– Спасибо. Спасибо, спасибо, спасибо.

– Ага, заткнись, – поддразнил я. – Просто смотри фильм.

Ее ясные глаза сфокусировались на экране, на губах играла улыбка, которую мне было трудно игнорировать. Иногда я видел Эмери в кинотеатре, поэтому решил, что это место, где она счастлива.

По мере развития событий ее настроение менялось. Ее глаза распахнулись шире, румянец вернулся. Один раз даже услышал ее смех.

Я протянул конфеты Twizzlers и Milk Duds, предоставив ей право выбрать первой. Когда Эм взяла Milk Duds, открыл коробку, высыпал половину себе на ладонь и отдал остальное ей. Я предложил из вежливости. На самом деле не хотел Twizzlers.

Пока мы ели, я украдкой поглядывал на нее. Вообще наблюдал за ней больше, чем за фильмом.

Эмми заметила это, в конце концов поймав мой взгляд.

– Что? – спросила она, отвернувшись к экрану.

– Ты не такая, как я ожидал. Тебе нравятся боевики, да?

– А тебе не нравятся?

Я рассмеялся. Эм вернулась к критике моих антифеминистских высказываний. Ура нормальности.

Она объяснила тихим голосом:

– Я не думаю ни о чем другом, когда смотрю их. Они позволяют мне отвлечься. Это способ сбежать от реальности. Еще мне нравится тема выживания в некоторых боевиках. Обычные люди становятся экстраординарными. Их призывают совершать великие дела. – Эмери перекатывала драже Milk Duds между пальцами, не отрываясь от фильма. – Ад закаляет героев, понимаешь? Я чувствую это, когда смотрю их.

Но от чего ей приходилось сбегать? Спрашивать не стал: это только насторожит ее, а я не хотел, чтобы она ушла.

– Ну, я предпочитаю классику, – сказал я. – Арнольд Шварценеггер, Сильвестр Сталлоне…

– Жан-Клод Ван Дамм, – закончили мы одновременно.

Эмми повернулась ко мне, и я засмеялся.

– Да. – Она улыбнулась.

– Да, черт возьми. – Я кивнул. – То есть, Мускулы из Брюсселя[12]? Черт, да.

– «Кровавый спорт», – добавила Эм.

– «Кикбоксер», – присоединился я.

Великие фильмы. Восьмидесятые были золотым веком боевиков. Обычные люди шли на войну, сражались за честь. Таких шедевров, вроде «Смертельного оружия», «Полицейского из Беверли-Хиллз» или «Кобры», больше не создают.

Ты – болезнь, а я – лекарство[13]. Бум.

Внезапно Эмери начала смеяться. Самая широкая улыбка, которую я когда-либо видел на лице этой мелкой умной вредины, обнажила сверкающие жемчужно-белые зубы.

Я нахмурил брови.

– Что такое?

Из-за чего она начнет высмеивать меня на сей раз?

– «Кикбоксер», – ответила девушка в паузах между смехом. – Та сцена, где учитель спаивает его в баре, чтобы проверить, сможет ли он драться в состоянии опьянения, а он начинает танцевать. Просто напомнило мне тебя.

– Почему?

Она пожала плечами.

– Большой парень, очень счастливый, веселый… Не знаю. – Эмми положила конфету в рот. – Кажется, ты способен на нечто подобное.

Откинувшись на спинку кресла, она устремила глаза на экран.

– Проводи со мной больше времени и, возможно, узнаешь, так ли это, – подколол я.

Я умел танцевать. Я очень хорошо умел танцевать.

Эмери облизала губы; ее улыбка померкла, дыхание участилось.

Мы опять умолкли. Объемный звук усиливал каждый взрыв и звуки драк, однако я был готов поклясться, что слышал лишь стук своего сердца.

Минуты тянулись медленно; я уже не помнил, какой фильм мы смотрели.

– Почему я тебе нравлюсь? – наконец, спросила она.

Глянув на нее, повторил слова Эдварда МакКланахана, ведь другого объяснения не было:

– Мы хотим то, что хотим.

Ее грудь начала вздыматься и опадать быстрее, но Эм не шелохнулась.

Я посмотрел на ее руки: желтая коробочка конфет в одной, другая сжимала юбку.

Что бы она сделала, если…

– Ты все еще хочешь удержать меня? – неожиданно спросила девушка.

Резко поднял взгляд, но она уставилась на кресло перед собой. Мое сердце громыхало в груди. По телу разлилось тепло.

Да, твою мать.

Наклонившись, я переставил ее стакан в держатель, бросил Milk Duds в контейнер с попкорном на полу, взял ее за руку и потянул вверх. Эмми встала, затем медленно опустилась мне на колени.

Я сполз ниже на сиденье, обняв ее, а она уткнулась головой в мою шею, и нам уже не было никакого дела до фильма.

Закрыв глаза, наслаждался ощущениями. Наконец Эм оказалась в моих объятиях. Мне пришлось сжать кулаки, чтобы не позволить себе лишнего, иначе она наверняка влепила бы мне пощечину.

Боже, как же с ней было хорошо. Как будто все стало легче, едва я прикоснулся к ней.

– Не говори потом, что я это сказала, – прошептала девушка мне на ухо, – но ты приятно пахнешь.

Не в силах сдержаться, я затрясся от смеха.

– Продолжай быть милой и все такое, и мне станет очень сложно вести себя прилично, Эм. Что ты задумала?

Она вздрогнула, усмехнувшись, но потом скользнула рукой по моей шее и прошептала:

– Помнишь, что ты говорил о сумраке? – Ее губы касались моей кожи. – Тебе не обязательно вести себя прилично. По крайней мере, до конца фильма.

До конца фильма. Когда зажжется свет.

Мой член набух и затвердел. Я запустил пальцы ей в волосы, сжал их в кулаке, потерся носом о ее губы.

– Эм, господи.

Эмери приподнялась, мы крепче обхватили друг друга руками, и я почувствовал жар ее губ над своими.

– Только до конца фильма, – прошептала она.

Выступившая испарина охладила кожу; член дернулся. Я хотел всего и сразу. Руки сильно тряслись, я боялся, что не смогу себя контролировать. Не хотел спугнуть ее.

Мы держали друг друга, наши рты разделяли считаные сантиметры. Стоило мне приблизиться, она отстранялась. Потом Эмми тянулась ко мне, а я сдерживался, играя.