душегуб

дышит широко и сипло

дух овчины горячей

чем рифленый жар от печки

связкой радужных ключей

на чугунном на колечке

взмахивая и гремя

сжатый шубой колокольной

топчется – стоит стоймя

перед лампочкой контрольной

синий уголек ее

над воротами стальными –

рай? секретный цех? жилье? –

что же все-таки за ними?

да не все ль ему равно!

стоя словно перед Богом

на лиловое пятно

смотрит в ужасе высоком

Старик

все чаще лицо застывает как маска

а ты и не замечаешь

кажется: оживлен, даже весел

ан кожа мертвеет

вот уже «Мы!..», как бывало, воскликнуть

не повернется язык

«я» – говоришь осторожно, стараешься не оступиться

но и я ненадолго

бранчливый зародыш который в тебе вызревает

он уродливей кукушонка

старик забывающий (как забывают очки)

имена и местоименья

силы памяти силы ушли на усилье

что-то вспомнить такое

чему не найдешь соответствий

в памяти прежней, земной

Праздник юношей

праздник юношей облезлых

язык развязанный вином –

что же в охромелых креслах

на диванчике больном

рядом с темою запретной

по-хозяйски развалясь

что несешь, евгений бедный,

демократ, противокнязь?

я несу как бы светильник

вот он вспыхнул хоть погас

но духовный подзатыльник

озаряет третий глаз:

надо жить как не живется –

сквозь «не должно» и «нельзя» –

и во тьме не оборвется

лишь ослепшая стезя

мир оборванных обоев

оголенных проводов

праздник что всегда с тобою

тайно праздничать готов

праздник юношеский, ветхий

молью тронутый слегка

а артистической беретке

с ощущением броска

в дыры, в ямы – в небывалый

свет зияющий среди

светоносного развала

в развороченной груди

сердце бьется как живое

вот портвейну принесли –

что ж, поговорим с тобою

с пылью – пыль, и где? – в пыли

Рождественская распродажа

все нищенствует новогодний рынок

одно богатство – императорский балет

шестиугольных символических снежинок

нижинский, павлова… кого там только нет

рождественская распродажа!

а там и снег на Итальянской

где вьюжный выход из Пассажа

над пароконною коляской

пары спасительного зелья

сугроб крестьянского лица

извозчик сотканный метелью

ждет барина или купца

а наших денег деревянных

в упор не видит не берет

и даром что народ в романах

такой отзывчивый народ

шесть гривен серебром – и баста

но и того не наскрести

в расплату за чужое барство –

алтын трамваечный в горсти

Утро памяти

воды родниковой прозрачная горсть

над постелью прибита карта раннего утра

и сверкает шляпкой серебряный гвоздь

как четверичная драхма которая смутно

помнит черты богини, в кружке водяном

отраженные… отчего-то все реже

вспоминается греции явственно-режущий Дом

раннего детства храм, корабельная радость прибрежий

с памятью, не отягченной ничем,

спать-то сладко – а тут проснешься будто впервые:

радость какая! ни прошлого ни философских систем

разве что стены парят голубые

и ничего не понять и приходится вновь

оживлять пространство убитое за ночь

изобретать ремесла, топтать виноград, молодое вино

в удивленьи пригубить – оно действительно пьяно!

а потом до вечера как похмельный сократ

видеть вещей теченье в сомнительном свете –

пока не заснешь и ясности не возвратят,

сомкнувшись, тяжкие веки

Боцман

молодец потрепанный ветрами

в морях издательских буквальных

когда ко рту подносит матюгальник –

он голова он главное в романе

о жизни сложенной из нас

он сам ответ – а мы одни вопросы

и ты молчи ты матерьял безносый

в живую кучу сваленная снасть

где справедливость равенство и воля?

где суперценности от пушкинской поры?

где, наконец, союз любви и алкоголя

под сенью марсианской мишуры?

а вот они! – распахивает китель…

хотя бы что-то… ничего не видим

Парусник-дитя

возьмем романтику морскую

на дорежимной мебели развесим –

пускай посушится под нашим равновесьем!

ты скажешь: я конечно я тоскую

по добром времени пардонов

средь леса мачт или в толпе тритонов

я видел парусник – трехлетнего ребенка

его за ручку маменька вела

ах, осторожней: бывшая воронка

былых окопов плавная волна

вот буерак а был когда-то бруствер

земля взволнованна и ходит ходуном

ее, как в океане, каждый мускул

живым прокатывается бугром –

смотри-ка под ноги!

а он кренится набок

возносится на пенный гребень, рушась

куда-то вниз, теряя на ухабах

поддержку, руку, на мгновенье – душу

свобода первая! он – сам, и тяга в парусах

я видел парусник я знаю как до слёз

доводит скрип досок в расшатанных пазах

как, напрягаясь, лопается трос

и судорожно-скрюченный зигзаг

нейлоново-пеньковый иероглиф

нашел единственную цель –

твое лицо как точку на конце

повествованья.

был неповоротлив

так неуклюже двигался рассказ

меняя галсы перекладывая румпель –

но даль морская шла и шла на убыль

само пространство свертывалось в нас

мутнея, мельтеша, створожась…

я видел парусник: лицо его горело

в соленых брызгах и лоскутьях пены

боль горячей души и больше тела

боль необъятная, чужая,

до горизонта, зыбкого предела

сознанью, плаванью, предощущенью Рая

Январская программа