наскоро вырытых окопах, как вижу, что батальон стрелков нас покидает: батальонный командир поднимает цепь и собирается отступать. Я горячо протестовал, приказав им не трогаться с места.

К счастью, подошел и командир полка полковник Озерский, который приказал цепи остаться на своих местах. Не успел он отойти от меня несколько шагов, как бедняга упал, сраженный пулей в грудь. Уложили его на носилки, состряпанные, кажется, из полотнища и ружей. Я пожал ему руку, и его понесли куда-то на перевязочный пункт; но, по-видимому, страдал очень доблестный командир от полученной раны: поминутно он садился, хватался рукой за рану, повторяя «жгет», «жгет». В эту минуту вторая предательская пуля угодила в шею, и он уже лежал тогда спокойно… А ночью – как я узнал после, он умер.

Начало уже смеркаться. С обеих сторон огонь ослабевал. Батальон стрелков, после того как унесли командира полка, все-таки куда-то отступил. Сидя в цепи, окруженный офицерами 4‑го батальона, я стал обдумывать наше положение. Не только во рту, но и в голове, кажется, все пересохло. Напал какой-то столбняк. Смертельная усталость одолевает вконец; хочется упасть и заснуть, а там будь что будет; жжет жажда. Кто-то достал горсточку трухи сухарной. Я вспомнил, что, может быть, и у меня в кобурах седла что-нибудь найдется; принесли кусочек завалявшегося шоколада.

Вдруг впереди в цепи как дикий сорвался какой-то солдат, винтовку свою он швырнул вверх с такой силой, которая немыслима у нормально сильного человека, потому что она точно щепка взлетела высоко над нами; сам он пал на колени и каким-то диким нечеловеческим голосом, скорее похожим на истерическое рыдание, взвыл на все поле: «Не убивайте меня!.. Не убивайте! Не хочу убивать!.. Я в монастырь пойду… Не убивайте…»

Этот неестественный истерический крик производит потрясающее впечатление. Очевидно, человек лишился рассудка, не вынес кровавых впечатлений пережитого дня… Точно жгучими ударами хлестал его дикий голос по нервам окружающих. Безумные глаза его блуждали кругом во все стороны; он поминутно вырывался, бросался на колени, не переставая вопить «не убивайте меня!…»

Подхватили бедного солдата под руку и повели его на перевязочный пункт. А он неистово и пронзительно вопил: «Не убивайте меня… Я в монастырь пойду…»

Необходимо было подумать о том, что предпринять дальше. Я с полком очутился совершенно затерянным в гаоляне, лишенным всякой связи с кем бы то ни было, не зная, где начальство, от кого ждать указаний. Раньше всего нужно было собрать полк в одно место, что нелегко было на безбрежном дне этого проклятого гаоляна. Я разогнал всех бывших около меня офицеров в разные стороны собирать роты в одно место, где стояла поддержка 4‑го батальона.

Недалеко, в расстоянии каких-нибудь 200—300 шагов, оказалась затерянной в гаоляне группа фанз, какая-то деревушка, очевидно, которую я раньше не заметил; да и трудно было заметить сквозь дремучий лес гаоляновых стеблей, когда все внимание устремлено при этом в другую сторону. Первая мысль, промелькнувшая у меня в голове, это – не найду ли в этой деревушке глотка воды, и я направился к этим фанзам по дорожке, скрытой на дне гаоляна.

Дорожка оказалась поистине напоенной нашей кровью. На каждом шагу брошенные обрывки бинтов, марли, тряпки, насыщенные кровью: на самой дороге лессовая пыль местами пропитана кровью. По сторонам из гаоляна слышны минутами стоны раненых, которые, по-видимому, не могли добраться до перевязочного пункта и укрывались в гаоляне от палящих лучей знойного солнца…

Заглянул я в деревушку… Признаков воды нигде не видать. Только смерть и страдания кругом. Каждая фанза битком набита ранеными и умирающими, вокруг фанз лежат уже покончившие все счеты с жизнью и ее страданиями, вынесенные сюда, чтобы очистить место для приносимых все новых и новых жертв войны…

Смотришь на эту бездну человеческих страданий и чувствуешь какую-то отупелость нервов… Как будто это так и должно быть. Напала какая-то смертельная апатия, бессознательное отношение ко всему окружающему. Нервы, однако, притупились лишь потому, что они натянуты до крайности. Я обратился с несколькими банальными словами утешения к некоторым смертельно раненным… Смерть уж витала у них на лице…

Выходя из фанзы, я наткнулся на безжизненный труп, лежавший у самых дверей… Боже мой, никак Воронов! Всматриваюсь ближе в славное лицо молодого унтер-офицера. Да, это он – старший унтер-офицер Воронов. Меня поразили эти загадочные веления судьбы… Когда эшелон наш со штабом полка шел на войну, во время остановки поезда на какой-то станции железной дороги, около Уфы ко мне подошел молодой бравый унтер с запасными лычками на погонах и обратился ко мне со следующими словами:

– Вашескородие. Я унтер-офицер Псковского полка, недавно вышел в запас, занимаю тут на заводе хорошую должность, получаю 100 руб. в месяц; но мучает совесть сидеть дома, когда родной полк на войну идет. Изъявите Божескую милость, возьмите с собою…

Я разрешил ему отправиться с нами, предполагая впоследствии зачислить его добровольцем или иначе оформить это как-нибудь. И вот судьба «оформила» это по-своему. Мне ужасно больно стало за его мать, о которой он мне говорил, когда просился на службу, уверяя, что «семьи нет, а есть только мать старушка…» Я нагнулся, поцеловал и перекрестил его, призвав мысленно поцелуй его матери[26].

Воды, конечно, нигде не нашел ни капли; но жажда как будто притупилась всем тем, что пришлось видеть, точно затопленная этим морем человеческих страданий…

Я возвратился к сборному пункту, где должен собраться полк. Постепенно собирались роты, батальоны… «Считать мы стали, товарищей считать…» Недосчитываемся многих офицеров. В ротах ряды сильно поредели. Построенный в резервной колонне полк военного состава поразил меня своей мизерностью. Мы насчитываем лишь половину – третью часть состава. Но в отчаяние приходить не из-за чего; я видел, как часто одного раненого выносило 4—5 человек; иногда огрызался на людей, видя такое отвиливание от смерти, а иногда и молчал, скрепя сердце.

Да сколько еще растерялось людей и спит теперь в гаоляне!.. Спасибо и за то, что собрано. Впоследствии во время войны мне приходилось видеть в других полках (в Псковском полку я этого не видел, слава богу, ни разу), что после боя полк «весь погиб», растаял; а – смотришь, через день, два-три, опять нарастает постепенно…

Построили полк, выставили вперед в гаоляне густую охранительную цепь, чтобы обеспечить себя от нечаянного нападения, и приказал составить ружья с целью освежить силы людей хоть несколькими часами сна, когда нет возможности освежиться хотя бы глотком воды. Но не успели еще составить ружья, как вправо от нас разразилась в гаоляне адская ружейная трескотня,