себя добровольный обет молчания. Нарушает его, чтобы говорить все одни и те же слова: «Разорили, совсем разорили!» Начнет ходить по келье взад и вперед, начнет рукой махать. Я после того посетил его, встал он передо мной, воззрился мутными глазами и вопросил: «Где правда?» Я не собрался ответить, а он крепко топнул ногой, поднял на потолок глаза и крикнул: «Нету правды на земле, в небесах она!» Я распорядился, чтобы не беспокоили его вопросами и не вступали с ним в подобные разговоры и подобные объяснения. Не знаю, исполняют ли? А я уже очень давно его не видал...

Под той же башней в северо-западном углу крепости, носившей исстари название «корожной», находились и так наз. в старинных актах исторических — «земляные тюрьмы», уничтоженные и замуравленные и в Соловецком монастыре по синодскому указу еще в 1742 году. Соловки дают о них наглядное понятие: это были ямы на целую сажень глубиной, обложенные кирпичом и покрытые вверху дощатой настилкой, на которую насыпана была земля. В такой крышке была прорублена дыра, называвшаяся дерзким именем двери, запиравшаяся, впрочем, замком после того, как опускали туда самого заточника или пищу ему. Пол устилался соломой и в них не было даже тех кирпичных лежанок которые приделывались к стенам в качестве кроватей или диванов. Нечто подобное описывает как самовидец М. А. Колчин в статье: «Ссыльные и заточенные в остроге Соловецкого монастыря» («Русская старина» 1887 г., октябрьская книжка).

«Идет узкий темный проход сажени две длины. Чтобы не запутаться и не запнуться за что-либо, необходимо идти с огнем. Спускаемся ступени на три ниже уровня земли, сворачиваем немного вправо и входим низкой дверью в большую квадратную, сажени в три, комнату. В ней темно, так как нет ни одного окна, а взамен их на каждой стенке находятся двери с маленькими вырезками. Комната целиком состоит из кирпича: пол, потолок, стены, лавки, полки — все кирпичное; сыро, стены мокрые, заплесневелые. Воздух спертый, удушливый — такой, какой бывает в сырых погребах. Испугавшиеся света крысы, водящиеся здесь во множестве, с ужасом бросаются вам под ноги. В этой комнате в прежнее время помещалась стража, караулившая узников, заключенных в казематы, расположенные по всем сторонам этой комнаты. Прямо перед нами маленькая, аршина в два вышины, дверь с крошечным окошечком в середине ее; дверь ведет в жилище узника, куда мы и входим.

Оно имеет форму личного усеченного конуса в длину аршина четыре, шириной сажень; высота при входе три аршина, в узком конце (обращенном к кладбищу) полтора аршина. Здесь — маленькое окошечко вершков шесть в квадрате. Луч света, точно украдкой, через три рамы и две решетки тускло освещает этот страшный каземат (можно читать в самые светлые дни и то с напряжением зрения). При входе направо мы видим скамью, служившую ложем для узника; над нею почерневшая до неузнаваемости икона, а за ней сохранилась священная верба. На другой стороне остатки разломанной печи. Стены, как и в первой большой комнате, сырые, заплесневелые; воздух затхлый и спертый».

В этих-то «каютах» маяли «гладом» и жили безысходно, не учиняя утечек (как выражались старые акты и жалобы самих заточников), многие годы несчастные вроде Кольнишевского, кошевого бывшей Запорожской Сечи, просидевшего, по преданию, 16 лет и оказавшегося невинным. (Его освободили, но он выпросил остаться в Соловках навсегда и молил царя московского лишь об одном — о постройке для преступников настоящей тюрьмы.) Первым испытал ужасы одиночного заключения живым в гробу, по письменным известиям, игумен Троицкого монастыря Артемий, обвиненный как соучастник ереси Башкина и осужденный духовным собором при Грозном в 1554 году. Он прибыл сюда в то время, когда в монастыре был игуменом св. Филипп (впоследствии, митрополит Московский). Ему удалось бежать за рубеж, в Литву, где он был ревностным защитником православия и написал на эту тему несколько книг. Вскоре за ним последовал в Соловки и исторический Сильвестр, протопоп благовещенский, друг Грозного, осужденный заочно и присланный сюда также на вечное заточение (могилу его указывают близ Преображенского собора). Этими ссылками дан был, так сказать, первый тон последующим временам и деяниям по применении к духовным лицам и преступникам против веры из гражданских лиц.

Замуравленные земляные тюрьмы (которые особенно предпочитал Петр I) заменены были особенными казематами для секретных арестантов, устроенными в подвале нынешней тюрьмы, куда надо было спускаться по нескольким ступеням. На длинном коридоре шесть дверей вели в шесть чуланов сажен и по 2 длины и с небольшим в 2 аршина ширины, с общим окном, находившимся на уровне земли. Такие же чуланы, похожие на обыкновенные тюремные одиночные камеры, находятся в верхних этажах, но они уже светлые и сухие. В самом нижнем этаже, в конце коридора находилось то «особое уединенное место» с окошечком только в двери и аршина полтора в квадрате, где нельзя ни лежать, ни сесть протянувши ноги, — этот так наз. мешок в просторечии. Сюда-то с цепью на шее и железами на ногах замыкались в старину велико-важные преступники, обреченные на вечное молчание и на постоянное уединение, с тем чтобы «ни они кого, ни их кто видеть могли». Сюда же временно как в карцер сажались строптивые, непокойные и покушавшиеся на побег. Монастырские акты указывают на Потапова, который под шумный праздничный колокольный звон разогнул табуретом решетку и выбросился на крепостную стену и с нее на землю в одной рубашке. В этом поличном он был усмотрен богомольцами, признался им и заслужил перемену квартиры на худшую, с кандалами. В такой же мешок посажен был и раскольщик Белокопытов (присланный с урезанным языком), который с нечеловеческим терпением успел в стене проковырять дыру, чрез которую вышел на крепостную стену, по веревке спустился через бойницу; ушел в ночь, переночевал в пустой избушке, сколотил из досок плот, выехал на нем в море, но ветром снова был прибит к берегу и схвачен. В следующем году он снова повторил попытку. Достал нож, прорезал им отверстие подле дверного замка и вышел. Восемь дней он блуждал по монастырскому лесу и, снова очутившись в каземате скованным по рукам и по ногам, просидел там до самой смерти. Впрочем, это редкие случаи: побеги невозможны в людном монастыре, при постоянном движении многочисленной братии, при крепких затворах, страже, живущей о бок с самими казематами, при развитом до совершенства шпионстве. Побеги затруднительны даже для тех арестантов, которые живут на воле, именно по географическим условиям острова, когда не на чем сплыть на матерый берег и невозможно скрыться зимой,