Живущие на воле ночевали в казематах (иногда по двое) — из тех, которые присылались для употребления в монастырской работы; иные носили железа на руках только, иные лишь на ногах, другие были совершенно без оков. С каждым присылали инструкции, как содержать их, и даже назначался род самых работ. Этих «смиряли по монастырскому обычаю» либо сотнями земных поклонов. Летом при наплыве богомольцев их запирали, зимой пускали на полную волю и мучительное бездействие; грамотным не давали книг, перьев и бумаги, не позволяли сходиться и обмениваться разговорами; некоторым неграмотным позволялось работать на себя в казематах: сапожничать, портняжить, сорить стружками, вытачивая ложки, вырезая крестики, делая ведра, сгибая ободья и обручи.

Большая или меньшая строгость зависела от характера архимандритов: Досифей Неполенов (приписавший себе известное описание монастыря, составленное ссыльным за богохульство учителем Василием Воскресенским) был самым строгим и суровым дозорщиком; современный моему посещению монастыря Александр был самым мягким и милостивым. Досифей давал убогую пищу, присаживал в одиночные камеры по двое таких арестантов, которые ненавистны были друг другу по религиозному разномыслию. Александр почтил память тамбовского епископа Игнатия, пострадавшего по делу Талицкого (книгописца) сооружением над его могилой плиты с надписью. Легче всех было, конечно, тем, которые ссылались под начало «для строгого смирения», а не «под караул», т. е. в тюрьму. Вообще же надо всеми парил дух сердобольного милосердия и человеколюбивого прощения, каким полно русское сердце, умеющее высказаться по требованию, не нуждаясь в денежных подкупах, и ни в каких других искусственных связях, обязательных между стрегущим солдатом и стрегомыми заключенниками. Здесь было труднее прерываться этим добрым чувствам и евангельским подвигам. Но для таковых нет ни препон, ни избранных мест, ни людей. Нарушивших установленные правила для надзора и отдавшихся влечению мягкого сердца сторожа наказывали плетьми и цепью, отстраняли от подобного послушания, но соловецкая тюремная эпопея все-таки представляет многочисленные эпизоды, свидетельствующие о добровольном смягчении отношений караульщиков к заточникам. К тому же в громадном большинстве случаев приводилось иметь смотрение и вести дело с людьми покойными, виновными лишь в разномыслии с догматами православной церкви и большей частью с главными руководителями («совратителями»), которые по самому характеру их деятельности должны были владеть привлекательными, мягкими, вкрадчивыми и симпатичными свойствами нрава. Таков, между прочим, известный в Сибири Израиль, увлекший тамошнее купечество (особенно в Кяхте) деяниями и вероучением. Он помогал беднякам, устраивал училища, нес слово утешения в каторжные тюрьмы, кормил голодающих в Селенгинском монастыре, где был игуменом, обучавшихся мальчиков кормил и одевал. Таковы деяния, а вероучение его, основанное на некоторых изменениях и нововведениях в церковных обрядах, было признано Св. синодом преступным. За распространение его Израиля прислали сюда, лишенным священства и монашества, навсегда под присмотр военной стражи. Здесь он применил учения своей секты и обращал на себя внимание монастырского начальства лишь горячими спорами с душевнобольным донским казаком-есаулом Котельниковым. Сходясь в коридорах днем (на ночь их запирали в чуланах), они доводили религиозные диспуты до рукопашных схваток, вынуждавших начальство смирять их одиночным заключением. Один был убежденным защитником православия, другой — основателем новой секты вроде хлыстовской, дерзко искажавшим самое существенное в Божественной литургии и кощунственно веровавшим в свое призвание, как истинного сына Божия и спасителя мира. Соловецкая тюрьма его не смирила: он умер здесь (в 1862 г.), стоя на коленях в молитвенной позе[16]. Да и вообще достигала ли Соловецкая тюрьма главной цели — обращения покаявшихся и смирения непокорных?

Вспыльчивый и сварливый есаул Котельников отказывался по-прежнему от общения в общем молении и с Израилем, и с духовидцем Сергеевым и с пророчествовавшим Курочкиным, а между тем и сам не ходил в монастырские церкви за службы, постоянно состязался и проклинал ереси, защищая православие, в ожидании стать вселенским учителем. Точно то же замечается и относительно прочих раскольников. Увещания монахов настолько были маловлиятельны, что случаи искреннего раскаяния в заблуждениях насчитываются единицами, и притом многие следует считать притворными, сделанными с расчетом на улучшение участи. Бывали примеры, что, обратившись в православие и приняв монашеский чин, ссыльные поступали так для получения известной свободы, которой и пользовались с целью скрыться из монастыря на твердую землю и затем в неизвестную отлучку. В этом столь жизненном и существенно важном вопросе заточения замечалось скорее обратное явление: видимое страдание за убеждения и несомненная в них стойкость поднимали значение заточников до высоты героев и увлекали некоторых из монашествующей братии, в особенности же стоявших ближе к ссыльным приставников. Со времени ссылки сюда скопцов (каковых, например, к 1835 г. — времени ревизии соловецкого острога — было 7 человек) замечено влияние их на уродование монахов. Ссылка этих опасных прозелитов была прекращена с обращением их в Сибирь в Туруханский край, и с отдачей в солдаты находившихся в то время в Соловках. Архимандрит Александр в 1855 году доносил, что «ученые и умные из приставников-увещателей не только не имели успеха, но сами увлекались еретичеством». В 1836 г. одних федосеевцев находилось 9 человек и 3 из секты так наз. странников или бегунов. В числе федосеевцев был в то время весьма известный начитанный, стойкий и влиятельный ловец в человецех Сергей Гнусин и т. п.

Кроме раскольников попадали сюда в заточение и юродивые, и заведомо сумасшедшие (которые такими и записывались в ежегодно составляемых донесениях), и крайние мистики, не принадлежавшие ни к какой секте, но очевидные полумешанные, так называемые маньяки вроде Котельникова, душевно больного фанатика (прожил здесь 28 лет). Присылались и за иные вины, как исключение, впрочем, но тем не менее личности, интересные во многих отношениях. Попадались обменявшиеся в острогах именами и много таких, которые несли наказание, превышавшее весьма меру вины их. Не говоря о тех раскольниках, у которых смешивалась идея противления государствующей церкви с непризнаванием светской власти и государственных и общественных законов, в прежние времена до нынешнего столетия присылались в соловецкие тюрьмы и такие лица, которые кричали страшное «слово и дело», и те, которые произносили «важные и непристойные слова». Этим без всяких словесных внушений и духовных наставлений клали в рот, поперек его, палочку с завязками, какая употребляется для зверей, пойманных живьем, и на морду лошадей, чтобы не кусались (ее вынимали, когда давали пищу колодникам, а произносимые в это время слова записывали и отсылали в Тайную канцелярию). Некоторых присылали без обозначения вины, иных, как свящ. Лавровского (в 1831 г.), за подметные письма, в которых порицалось крепостное право. Бывшего казанского царя Симеона Бекбулатовича Лжедмитрий сослал