– Спокойно, Шишак, – прорычал Свиная Губа.

Троекровный вождь повернулся к нему.

– А что? Я тебя обидел, Бивень? Или переживаешь, что оскорбил его? – Шишак презрительно указал огромной рукой в сторону Зирко. – Пока я посылаю сюда ездока в каждую Предательскую, рискуя его жизнью, он мне ничего не сделает. Таков уговор. И Мараные всегда его чтили. Но ничто не предписывает мне нагибаться, чтобы лизать зад этому гаду. И если я даже его оскорбил – что тогда? Ты не пошлешь мне свою птичку, маленький жрец? Не предупредишь о Предательской, потому что я тронул твою детскую гордость? Очень хорошо. Кентавры, может, и застанут нас врасплох, может, перебьют нас. Как было со Скабрезами. Потом у тебя было на одного полукровку меньше каждый раз, когда проклятая луна показывала свое лицо. И в Уделье появилась дыра. Которую теперь решила закрыть Гиспарта. И в этом твоя вина, мелкий! Так что нахрен твою гордость, твоих птиц и твоего бога.

– Это не Гиспарта, – заявил другой вождь.

– А кто еще, нахрен! – воскликнул Шишак.

Вождь Дребезгов с абсолютной невозмутимостью пожал плечами. Он ковырял у себя под ногтем гнутым кусочком железа. Носовой платок, повязанный вокруг его головы, был выцветшего малинового цвета, как и вышитый пояс на его талии, и такими красками не мог похвастаться больше никто на гребне. – Гиспарта так лагерей не строит.

– А ты откуда знаешь? – спросил Шишак.

– Потому что Заруб был разведчиком в королевской армии, – ответил кислолицый с сутулой спиной полукровка, скривив губы. Это мог быть только Кашеух из Казанного братства: оба его уха выглядели раздробленными в кашу, но напоминали теперь, скорее, творог, который подавали Блажке уньярские старики. Волосы у него были седые и длинные, хотя и редели на макушке.

– Это верно, – подтвердил Заруб, отрываясь от ногтей. – Был. И это не они. Вот троекровный сказал про флаги. И это еще один знак. Здесь их нет. Шатры тоже не такие.

– Тогда кто это? – спросил Свиная Губа.

– Слоны остроухи… – начала Блажка.

– Неважно, – сказал Шишак, его гнев никак не утихал. – Это хиляки на лошаках. Нам нужно показать, что здесь им не место.

– Это было бы опрометчиво, – заметил Зирко.

Шишак заклокотал, стиснув зубы.

– Если у тебя нет намерения их остановить, зачем позвал нас сюда?

– Намерение, – эхом повторил Зирко. – Наверное, это то, что нам нужно узнать у новоприбывших – их намерение. А потом уже развязывать войну.

Кашеух засомневался в его предложении.

– Ты хочешь сказать нам, что сам еще не знаешь?

– То есть? – переспросил Зирко.

– То есть вы же, коротыши, суетесь везде, куда можете, – ответил Шишак. – Какую дань ты уже выторговал у незваных гостей за предупреждения о Предательской?

– Я с ними не заговаривал, – ответил Зирко.

– Почему? – спросила Блажка. – Что толку было жда…

– Он хочет, чтобы мы вступили в бой и его людям не пришлось сражаться, – перебил ее Кашеух. – Он хочет выжать из нас побольше крови, чтобы спасти своих проклятых приспешников.

– Бой? – переспросил Заруб, ухмыляясь. – Ты что, считать не умеешь? Там человек восемьсот, не меньше.

– Боишься, что ли, Дребезг? – подколол его Шишак.

– Уж не тебя, – Заруб подмигнул ему.

– Спокойно, ребята, – вставил пузатый, седовласый полуорк, остро посмотрев на молодых вождей. Это мог быть не кто иной, как Отец, вождь Сыновей разрухи. – Сейчас не время.

– Мы не твои сыновья, хрен старый, – ответил Шишак. – Я не буду внимать каждому твоему слову, как задние мальцы в твоем копыте.

Отец лишь усмехнулся и покачал головой.

– Даже с восемьюстами можно справиться, – проговорил Свиная Губа, – если застигнуть их врасплох. А вот если они достроят эту крепость, то будет уже поздно. Большинство там, скорее всего, строители. И пока они не успеют сесть на лошадей, их можно порешить.

Шишак с готовностью кивнул.

– Так давайте порешим.

– Удачи вам, – сказал Заруб.

Кашеух указал пальцем на Дребезга.

– Лучше присмотри за этим. Еще ускользнет к старым хозяевам, скажет, что мы идем.

– Если дадут монету. – Заруб снова пожал плечами. – Но кто бы там внизу ни был, предупреждать их не нужно. Тем более о вашем дурацком плане. Мараные прибыли тремя ездоками. Ой, прошу прощения, они ведь троекровные, поэтому считают каждого своего за трех. Так что скажем, их девять. Из Казанного я видел одиннадцать братьев. Еще трое Бивней. Девять Сеятелей. Клыки явились одним, нахрен. Хотя Отец, похоже, привел половину своего копыта, это еще два десятка. И со мной двое. Так что получается меньше шести десятков, если учитывать раздутое самомнение Шишака о ценности своего племени.

Блажка не могла не заметить просчета в речи Заруба. Но обнаружила в себе приверженность старой привычке – когда нерушимое молчание было единственным для нее способом пережить собрание Серых ублюдков. Ваятель никогда не желал видеть ее в числе посвященных, но никто не мог и отрицать ее мастерства езды в седле или обращения с оружием. В патрулях, в боях с тяжаками, она была полезна и сдержанна, но слышать ее голос за столом никогда не хотели. В той комнате она всегда была чем-то выходящим из ряда вон. Когда она говорила, это только привлекало лишнее внимание Ваятеля. Поэтому было проще и безопаснее оставаться немым наблюдателем, который почти не двигался, чтобы не вызывать пущего гнева.

Сейчас происходило то же самое.

Она была изгоем. Только ей даже не нужно было ничего делать, чтобы ее игнорировали. Эти полукровки правили многими годами дольше. А когда она стала вождем, она ничего не знала о такого рода борьбе. Братья проголосовали за нее и с того момента ей подчинились. Ее слова, которые когда-то не давали сказать, теперь были законом.

И эти самоуверенные полукровки снова пытались засунуть кляп ей в рот.

Прения начинали вскипать. Шишак жаждал битвы, а Заруб забавлялся тем, что подначивал трикрат. Отец и Свиная Губа пытались установить мир, тогда как Кашеух продолжал требовать ответов от Зирко. Кул’хуун, стоя рядом с Блажкой, наблюдал за растущим смятением взглядом охотника и выжидал. Вождь Сеятелей черепов хранил молчание. Выглядел он чахлым, потому что крепость его копыта находилась под землей. Его бледная кожа и немногословность напоминали Блажке о Колпаке, но там, где Ублюдок был гибок и жилист, Сеятеля обтягивали мышцы. Жесткие, черные как смоль волосы резко выделялись на фоне белесо-серой кожи груди и рук. Лицо его затемняла фетровая крестьянская шляпа с полями.

Он отошел от края, уверенно направившись к своему свину.

– Гроб. – Отец окликнул его. – Ты куда это?

– Возвращаюсь в Борозду, – ответил Сеятель таким же глухим и неумолимым голосом, каким было его имя. – Жрец, спасибо, что дал мне это увидеть.